Николай Дежнёв - В концертном исполнении

— Конечно, — продолжал тем временем академик, — у вас новый подход, вы изрядно поработали в архивах, но… — Тут Нергаль заговорщицки улыбнулся, в голосе его появились нотки доверительности. — История — наука прикладная, и нельзя ошибиться, когда и куда ее приложить. — Он довольно засмеялся, и Лукин вдруг испугался, что этот маленький, далеко не молодой человек сейчас подойдет и поощрительно, за понятливость, потреплет его отечески по щеке.

Но вместо этого академик нахмурился, оборвал свой смех.

— Есть и еще один вопрос, из-за которого, собственно, я вас и вызывал. — Он сделал драматическую паузу. — Будем говорить как мужчина с мужчиной. Вы, конечно же, слышали о грядущем сокращении, и я не хотел бы, чтобы впоследствии говорили, что я вас не предупреждал. Нет, ничего еще не решено, но всякое может случиться…

— Я проработал в институте четырнадцать лет!..

— Э, батенька, кто их, эти годы, считает! Теперь парткома нет, жаловаться некому. Впрочем, для вас это может быть и к лучшему, вы человек еще не старый, займетесь чем-нибудь другим, к примеру, коммерцией. По крайней мере, будут деньги. А история, она у всех у нас вроде хобби…

Академик поднялся, показывая, что разговор окончен. Лукин автоматически пожал протянутую руку, вышел в приемную. Эхо его шагов гулко отозвалось в длинном коридоре, затихло в шахте лестничных пролетов. Почему-то щемило сердце и какие-то пустые, ничего не значащие слова крутились в голове. Все еще плохо понимая, что произошло, он натянул плащ, кепку и вышел из института. Дождь не унимался, потоки воды бежали по асфальту вдоль мостовой. «Чушь собачья, — думал Лукин, шлепая без разбора по лужам. — Но ведь надо что-то делать, надо немедленно что-то предпринимать!..»

Анна стояла у окна, смотрела во двор. Лукина она увидела сразу, стоило тому выйти из-под арки. Увидела и в первый момент не узнала. Не узнать близкого человека всегда страшно, потому что за тот краткий миг, когда он кажется тебе чужим, можно понять вещи совершенно беспощадные, открыть для себя то, что в другое время мозг просто отказывается принять. Жестокий глаз не щадит чужака, подмечает все до последней морщинки. Так вдруг оказывается, что идущая по улице старушечка — твоя мать, а сутулый мужчина с усталым лицом и в стоптанных башмаках — твой любимый. «Но этого не может быть!» — рвется что-то у тебя в груди, а уже отравленный знанием мозг холодно поправляет: может, еще как может…

Анна провела ладонью по вмиг запотевшему стеклу, но двор уже опустел и только капли дождя, сбиваясь в струйки, сбегали на жесть подоконника. Как будто боясь, что ее застанут у окна, она присела к кухонному столу, открыла книгу. Ключ уже поворачивался в замке, дверь скрипнула, лязгнула накинутая цепочка. Какое-то время он еще возился в прихожей, потом появился в дверях.

— Ты? Я ждала тебя позже. — Анна помедлила, потом разом, будто решившись, подняла на мужа глаза. Он стоял перед ней в извечном своем клетчатом пиджачке, руки, как всегда, держал в карманах. Она не помнила, когда он заимел привычку носить рубашку поверх тонкого свитера, но теперь это ее раздражало. — Я звонила в институт, но мне сказали, что ты уже ушел…

Лукин пересек кухню, остановился у окна.

— Какой сегодня тоскливый день…

Анна отложила книгу, нахмурилась. Сколько можно таскать одни и те же вещи, да и брюки давно пора отдать в чистку или, по крайней мере, погладить. Она окинула взглядом ссутулившуюся фигуру мужа… Господи, как давно все это было! В тот день на нем был легкий серый костюм, под воротничком голубой рубашки — галстук-бабочка. Он очень любил носить такие галстуки, и только потом, как-то незаметно, перешел на глухие, с высоким горлом, свитера. В тот день… в тот день он шел по улице и радостно улыбался, и она сразу поняла, что этот молодой импозантный мужчина направляется к ней, стоявшей у Дворца бракосочетаний.

— Меня зовут Лука, — сказал он с каким-то мальчишеским озорством, взял ее руку, поцеловал, — так меня называют мои друзья.

И все, что было с ней до этой встречи, стало вдруг неважным и ненужным. Окруженные уличной толпой, они прожили день наедине друг с другом в залитом весенним солнцем городе. И как потом ни вспоминали, какие гипотезы ни выдвигали, осталось совершенно непонятным, зачем в тот день он появился у Дворца бракосочетаний в чужом, далеком районе Москвы.

— Судьба играет человеком, — говорил Лукин, — а человек играет на трубе…

Высказывание это он не уставал повторять, и со временем Анна его просто возненавидела: пустые, ничего не значащие слова и этот легкий, небрежный тон, которым они произносились… Куда деваются чувства? Когда их праздник превратился в будни?..

— Знаешь, кто мне сегодня позвонил? — спросила она, отгоняя нахлынувшую было жалость к себе. — Ты никогда не поверишь — Телятников!

Он повернулся, недоуменно посмотрел на Анну. В падавшем из-за спины свете серого дня лицо его казалось белым пятном.

— Ты не помнишь Телятникова? — удивилась Анна. — Сергея Сергеевича? В день нашего с тобой знакомства я ждала его, мы хотели подать заявление! И потом он пару раз приходил, просил, чтобы я вернулась…

— Да, да, теперь припоминаю. — Лукин провел рукой по рано поседевшим волосам. — И что же твой Телятников, он все еще на этом настаивает?..

— Прошу тебя, не юродствуй! Ты прекрасно знаешь, что я не выношу, когда ты подсмеиваешься над чувствами людей! Между прочим, Сергей Сергеевич сделал какое-то колоссальное открытие и, в некотором роде, звонил попрощаться. Его пригласили читать лекции в Америку, и, теперь я вспоминаю, что-то такое было про него у нас в «Новостях». Я даже хотела проверить — не он ли, но, видно, закрутилась…

— И что же такое он открыл? — с усмешкой поинтересовался Лукин.

— Что-то про связь времен. Он сказал, что, пользуясь его формулой, можно предсказывать будущее…

— Хочешь попробовать? Или, может быть, жалеешь? Сейчас уехала бы вместе с ним в Америку, жила бы где-нибудь в Калифорнии или на Багамах… Багама, Багама-мама!.. — напел он, не слишком заботясь о верности мелодии.

— Лукин, не говори со мной так, не надо! Я ведь и без того вижу, что тоска у тебя третья космическая. — В полутьме кухни она попыталась рассмотреть выражение его лица. — Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего особенного. Что в нашей жизни может случиться? — пожал он плечами.

— Не лги, Лукин, ты этого делать не умеешь! — Анна встала, подошла к мужу. — Неприятности в институте?

Он отвернулся, искоса посмотрел сквозь запотевшее стекло.

— Знаешь, с тех пор, как мы переехали в квартиру твоей тетки, у меня странное ощущение. Такое чувство, будто отсюда должен быть виден Дом правительства на набережной, а посмотришь — его нет. Это раздражает…

Лукин взглянул на жену, она стояла, выжидательно сложив руки на груди. Из кармана пиджака он достал сигареты, закурил. Сизый дымок струйкой потянулся в форточку.

— Вот уж действительно странный день… На службе все до чертиков надоело, пошел домой пешком через Каменный мост… — Он стряхнул в пепельницу не успевший еще нарасти пепел. — Представляешь, дохожу до середины и вдруг вижу: на месте бассейна храм Христа Спасителя… Стоит весь белый и только будто струится в дымке дождя. Потом как-то вздрогнул всем телом, и центральный купол начал страшно так крениться и проседать. Как при замедленной съемке, но только в полной тишине, понимаешь, в полнейшей! Если бы звук взрыва, и то было бы легче… — Он поднес к губам сигарету, коротко затянулся. — Стою, не могу в себя прийти от увиденного, вдруг за спиной скрип тормозов. Обернулся — у тротуара огромная иностранная машина, а из нее вылезает такой плюгавенький типчик. Лицо губастое, сковородой, волосики на плеши серенькие и суетные манеры филера, но зато в моднейшем костюмчике и при перстне. А за ним красивая статная женщина в собольем манто, только почему-то небрежно, по-торгашески накрашенная. Я стою смотрю, а этот плешивый мне так небрежно ручкой: «Пошел, пошел… Что уставился, новой России не видел? Ну так смотри!» И женщину вперед подталкивает. Я посторонился, но только гляжу, а она вовсе и не в соболях, а в каких-то опорках и ватнике, поверх которого грубо так, булавками, шкурка зверька приколота. Плешивый этот вместе со своей машиной куда-то сгинул, а женщина обернулась и смотрит на меня из-под повязанного на лоб платка, смотрит и молчит, а в глазах-то скорбь. У меня внутри все как-то разом перевернулось, дыхание перехватило, и так стало больно, и так тошно, прямо хоть в петлю, и чувство такое, будто виноват я перед ней!..

Лукин еще раз жадно затянулся, загасил окурок. Анна молчала, жалость в ее взгляде мешалась с усталостью: так смотрят на близкого, но безнадежно больного человека.

— А в остальном, прекрасная маркиза… — он подмигнул.

— Лукин! Что ты с собой делаешь, Лукин? Ведь ты себя убиваешь. — Анна провела ладонью по его щеке. — Господи, кто бы знал, как я устала от твоего самоедства и фантазий! Все люди как люди, а тебе на свете не живется. Ну скажи мне — что с тобой происходит?