Барбара Гауди - Наваждение

Держись и не сдавайся. Она вспомнила, что он часто говорил ей эту фразу в конце разговора, когда звонил по вечерам в воскресенье. Это было первое, о чем она подумала. Вторая мысль, которая пришла ей в голову, заключалась в том, что он обрадовался ее звонку. Даже более того… в его голосе слышалось облегчение. Как будто все эти годы он только и делал, что ждал этого звонка. Но почему же в таком случае он сам перестал ей звонить? Она задумалась и над тем, о чем не стала его спрашивать. О том, вместе ли он еще с Хэйзел, и жива ли она еще. О том, есть ли у него другие дети — не от Хэйзел, которая была для этого слишком старой, а от какой-нибудь другой женщины. Она снова сняла трубку. Потом бросила взгляд на дверь — там стоял Мика.

— Как прошел разговор? — спросил он.

Она положила трубку на рычаг:

— Хорошо.

И тут ее ужаснула другая мысль, от которой ей чуть плохо не стало. А вдруг ей на роду написано иметь в жизни только одного члена семьи единовременно? Сначала у нее была мать, потом — Рэчел, причем мать умерла накануне рождения дочери. Теперь она вновь обрела отца. И пока она его не потеряет, Рэчел к ней не вернется.

— Ты рассказала ему о том, что произошло? — снова спросил Мика.

Она кивнула. Ей не хотелось грузить Мику своими новыми страхами. Он станет пытаться ее успокоить, но ему это не удастся. Это ни у кого не получится. Никто не сможет ее убедить, что мир устроен по-другому. Теперь истина доступна лишь ей одной. Ни в логике, ни даже в здравом смысле она сейчас не нуждается — она лишь пытается понять неуловимую суть вещей в их истинном облике.

Когда Нэнси напомнила Рэчел, что в четверг она говорила что-то вроде того, что Рон «со странностями», девочка чуть задрала подбородок и ответила:

— Я только хотела сказать, что он чувствительный. — И после короткой паузы добавила: — В любом случает это было раньше.

То есть до того, как она поняла, что он сильный и смелый, а теперь она еще выяснила, что он к тому же сообразительный.

— Он может починить любой пылесос, который был когда-нибудь сделан, — сказала она Нэнси.

Сначала Нэнси была даже рада такому обороту событий. Но пару дней спустя она призналась себе в том, что было бы лучше, если бы все вернулось к тому, как было сначала. Теперь Рэчел могла говорить лишь о своем «спасении» и об обещании Рона бросить гаечный ключ в голову работорговца. Она попросила его принести этот ключ вниз, чтобы самой почувствовать его тяжесть. Девочка нарисовала картинку, на которой гаечный ключ наполовину вонзился в шею работорговца, и из него вытекло столько крови, что Нэнси показалось — это такая красная накидка. Рэчел все время рисовала Рона: как он держит в руках гаечный ключ, как он его бросает, как сидит за рулем минивэна, как ремонтирует пылесосы. Она рисовала ему сильные руки и плоский живот. Картинки, на которых он был изображен с гаечным ключом, девочка повесила на стену напротив кровати.

Рон делал вид, что ему все это по барабану, хотя на самом деле был на седьмом небе от счастья. Как-то он сказал Нэнси:

— Сейчас ей нужно видеть во мне героя. Это просто такой этап, он скоро пройдет.

Вместе с тем он отнюдь не возражал, когда с криком «Рон!» девочка бежала к нему каждый раз, как только он входил в комнату. Он гладил ее по голове, и рот его до ушей расплывался в улыбке. Даже смеяться он стал как-то по-другому, на высокой ноте. Ели они теперь все вместе, и за трапезой он рассказывал Рэчел свои любимые истории — о миграции птиц, о Второй мировой войне и изобретателе пылесоса Айвзе Макгаффи. Нэнси уже не раз слышала все это раньше, но даже если он и говорил что-то новое для нее, она пропускала это мимо ушей. Рэчел же, наоборот, казалась загипнотизированной его рассказами. Она смотрела ему прямо в лицо. А когда говорила она сама, то всегда обращалась к нему, даже отвечая на вопрос, заданный Нэнси. Ей все время хотелось, чтобы Рон был поблизости, но если он надолго задерживался внизу, она начинала беспокоиться, что никто не охраняет мастерскую.

— Мне что, подняться? — спрашивал он.

Вместо ответа девочка подталкивала его к двери, потом тянула за собой обратно. А после этого снова толкала к двери. Он безропотно позволял ей водить себя из угла в угол по комнате.

Рэчел все еще верила, что через пару недель окажется дома. Здесь никаких изменений не произошло. Она почему-то думала, что Рон ее украдкой вывезет в ящике.

— И все работорговцы, еще рыскающие по округе, подумают, что ты — кондиционер, — говорил Рон, подыгрывая девочке.

А позже он сказал Нэнси:

— Я могу даже небольшой спектакль ей устроить. Посажу ее в коробку, сяду с ней на трамвай и доеду до какой-нибудь остановки.

— А дальше что?

— А потом сделаю вид, что заметил работорговцев — она-то в коробке будет сидеть и ничего не увидит, — и привезу ее обратно.

— Ну, ты прямо герой!

— У тебя есть более интересные соображения?

— У меня? У меня на этот счет вообще никаких соображений нет.

— Через пару недель она, может быть, захочет с нами остаться.

— Ты что, смеешься?

— А ты посмотри, насколько мы продвинулись всего за восемь дней.

— Ты, наверное, хочешь сказать, насколько ты продвинулся.

Она попыталась сблизиться с девочкой через музыку. Принесла банджо и под его аккомпанемент спела пару песен, которые разучивала: «Билли-бой» и «Желтая птичка». Рэчел ее вежливо выслушала, потом спросила, играла ли она когда-нибудь на гитаре.

— Гитары у меня нет, — ответила Нэнси. — И мне все равно больше нравится банджо. Звук его, понимаешь? Банджо звучит веселее.

— А мне нравится гитара, — сказала Рэчел.

Нэнси пошла в ванную и там расплакалась.

Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой. Чтобы привлечь внимание Рэчел — и поддеть Рона, потому что девочка была вроде как ее соучастница, — она заводила речь о письме, которое Рэчел написала маме и думала, что та его скоро получит. Нэнси очень надеялась — и говорила об этом вслух, — что Рон никогда об этом не догадается.

— Иначе он просто в ярость придет, — предупредила она.

Рон и вправду вышел бы из себя. Но гнев его был бы направлен против Нэнси, а не против Рэчел. А Нэнси все никак не могла решить, отправлять ей это письмо или нет. Она вскрыла конверт и по нескольку раз в день рассматривала картинку, желая убедиться в том, что там не было никакого скрытого послания. Она перевернула листок. «Дорогая мамочка, — было написано на обороте. — Я тебя очень-очень люблю».

В ожидании возвращения Мики из типографии с новым тиражом листовок Силия сидела в столовой и уже в который раз слушала запись звонка той женщины. Она все еще надеялась, что вспомнит ее лицо или место, где она ее видела, а еще ей хотелось подбодрить себя фразой: они никогда не причинят ей вреда, не надо по этому поводу беспокоиться.

Телефон на кухне звонил непрерывно — в основном люди откликались на программу «Пропавшие дети», которая прошла вчера вечером. На звонки отвечала Большая Линн. После одного из них она вошла в столовую и положила руку Силии на плечо. Та выключила запись.

— Не вешайте трубку, — бросила через плечо Большая Линн, прикрыла микрофон рукой и, обратившись к Силии, сказала: — Этого парня зовут Роберт Джонс. Он из Нью-Йорка. Думает, что Рэчел может быть его дочкой.

По телу Силии будто прошел электрический разряд.

— Вы хотите с ним говорить?

Силия протянула руку к трубке:

— Алло.

— Силия?

— Да.

— Извините, что беспокою вас в такое трудное время…

— Как, простите, вас зовут?

— Роберт Джонс.

Джонс.

— Вы афроамериканец? — спросила она.

— Да. Я черный.

— Вы архитектор?

— Архитектор? Нет. Нет, я инвестиционный брокер.

— Вы никогда не изучали архитектуру?

— Нет, никогда.

У Силии отлегло от сердца.

— Я звоню, — сказал он, — потому что видел вчера вечером передачу, и вы там выглядели как женщина, с которой я встречался десять лет назад, когда жил в Торонто. Звали ее, правда, не Силия, а Шелаг… Шелаг Конрой, но она раньше уже меняла имя, и я подумал, может быть, она поменяла его еще раз…

— Это была другая женщина.

— Ну что ж. Понятно…

— Всего доброго, — сказала Силия и передала трубку Большой Линн.

Час спустя они с Джерри и Микой зашли в пончиковую в западной части улицы Дандас, чтобы переждать проливной дождь. Над грудой пончиков висело объявление «Не курить», но в забегаловке никого не было, а на столах были расставлены маленькие жестяные пепельницы, и Силия позволила себе сигарету.