Патти Смит - Просто дети

— Правда, шедевр? — сказал он.

Его интонация, знакомая фраза, такой привычный диалог… у меня перехватило дух.

— Да, это шедевр.

Вернувшись в привычное русло бытовых хлопот в Мичигане, я поймала себя на том, что мне не хватает присутствия Роберта рядом. Я соскучилась по нашему "мы". Телефон, которого я обычно чуралась, стал для нас спасательным кругом, и мы часто беседовали. Правда, иногда Роберт больше надсадно кашлял, чем разговаривал. В мой день рождения он сказал, что обеспокоен состоянием Сэма.

На Новый год я позвонила Сэму. Ему только что сделали переливание крови, и говорил он весьма уверенным тоном. Сказал, что чувствует себя другим человеком — человеком, который выживет. Сэм, неисправимый коллекционер, мечтал вновь съездить в Японию, где часто бывал вместе с Робертом, — облюбовал там чайный сервиз в лазурном лаковом футляре. Он попросил меня опять спеть ему колыбельную, и я спела.

Когда мы уже собирались распрощаться, Сэм угостил меня очередной скандальной сплетней. Зная о моем уважении к великому скульптору Бранкузи, он поведал:

— Как-то раз Пегги Гуггенхайм мне сказала: в постели Бранкузи ни за что не разрешал даже прикасаться к его бороде.

— Надо запомнить: вдруг я с ним на небесах повстречаюсь? — ответила я.

Четырнадцатого января мне позвонил удрученный Роберт. Сэм, его силач-возлюбленный, его меценат, скончался. Они пережили мучительные зигзаги своих отношений, пересуды и зависть окружающих, но не смогли выстоять под натиском уготованной им ужасной судьбы. Роберт был сражен смертью Сэма, который был его защитой и опорой.

Вдобавок у Роберта появились сомнения в собственном выздоровлении. В утешение Роберту мы с Фредом написали песню "Пути, что пересекаются" ("Paths That Cross"): я текст, Фред — музыку. Вышло нечто наподобие суфийского гимна в память о Сэме. Роберт был мне признателен, но я поняла: однажды я сама попытаюсь утешить себя этими же строками. Пути, что пересекаются, пересекутся снова.

В Валентинов день мы снова приехали в Нью-Йорк. У Роберта иногда поднималась температура и то и дело случалось расстройство желудка, но он вел чрезвычайно активную жизнь.

В Нью-Йорке я почти все время проводила с Фредом на записи в студии "Хит фактори". График у нас был жесткий: беременность все больше давала о себе знать, петь становилось труднее. Однажды, когда я собиралась в студию, позвонил Роберт в полном смятении. Сообщил: не стало Энди Уорхола.

— Он не должен был умирать! — вскричал он с отчаянием, почти истерично, точно избалованный ребенок. Но я почувствовала, как между нами молниеносно проскочило еще несколько мыслей.

И ты умирать не должен.

И я не должна.

Ничего этого мы вслух не сказали. Нехотя закончили разговор.

Шел снег. Я прошла мимо кладбища с запертыми чугунными воротами. И поймала себя на том, что молюсь в такт стуку своих каблуков. Ускорила шаг. Вечер был великолепный. Снег, только что опускавшийся на землю невесомыми хлопьями, теперь хлестал по лицу. Я закуталась в пальто. Я была на пятом месяце, и ребенок в моем животе пошевелился.

В студии было тепло и светло. Ричард Сол, мой обожаемый пианист, оторвался от записи, чтобы сварить мне кофе. Собрались музыканты. То был наш последний вечер в Нью-Йорке: до родов мы больше туда не собирались. Фред сказал несколько слов о кончине Уорхола. Мы записали "Вверху и внизу" ("Up There Down There"). Стержнем этого варианта для меня был образ лебедя-трубача, лебедя из моего детства.

Я выскользнула наружу, в ночь. Снегопад прекратился, и казалось, в память об Энди весь город покрыт нетронутыми залежами чего-то белоснежного и воздушного, как его волосы.

Вновь мы все встретились в Лос-Анджелесе. Роберт поехал в гости к своему младшему брату Эдварду и решил провести там фотосессию для обложки, а мы с Фредом доделывали альбом вместе с нашим сопродюсером Джимми Айовином.

Роберт, бледный, с трясущимися руками, готовился снимать меня на солнцепеке, на фоне полузасохших пальм. Уронил экспонометр, а Эдвард нагнулся и подобрал. Роберту нездоровилось, но каким-то чудом он собрал силы в кулак и сделал портрет. Этот миг был полон доверия, сочувствия и свойственной нам обоим иронии. Он носил в себе смерть, я — жизнь. Этот факт осознавали мы оба, я точно знаю.

Портрет сделан очень просто. Мои волосы заплетены в косы, как у Фриды Кало. Солнце светит мне в глаза. А я смотрю на Роберта, и Роберт жив.

В тот же вечер Роберт присутствовал на записи колыбельной, которую мы с Фредом сочинили для нашего сына Джексона. Той самой, которую я пела Сэму Уэгстаффу. Во втором куплете был намек на Роберта: "Синяя звездочка, которая дарит свет"("Little blue star that offers light"). Роберт сидел на кушетке в пультовой. Дату я запомнила накрепко. Это было девятнадцатого марта, в день рождения моей мамы.

На пианино играл Ричард Сол. Я стояла лицом к нему. Мы записывались вживую. Ребенок шевельнулся в моем животе. Ричард спросил Фреда, не будет ли особых указаний.

— Ричард, пусть все от тебя плачут, — лаконично ответил тот. Первый дубль не задался, во второй мы вложили все, что могли. Я допела, Ричард повторил финальные аккорды. Я заглянула в пультовую, отделенную стеклянной перегородкой. Роберт задремал на кушетке, а Фред стоял один и плакал.

27 июня 1987 года в Детройте родилась наша дочь, Джесс Пэрис Смит. В небе повисла двойная радуга, и я ощутила надежду. В День Всех Святых мы созрели для возвращения к работе над альбомом. Снова сложили вещи в машину и отправились в Нью-Йорк, теперь уже с двумя детьми. В долгом пути я думала о том, как увижусь с Робертом, воображала его с моей дочерью на руках.

Роберт праздновал у себя в лофте день рождения — сорок один год — с шампанским, икрой и белыми орхидеями. В то утро я села за стол в отеле "Мэйфлауэр" и написала для него песню "Дикие листья" ("Wild Leaves"), но ему не отдала. Сколько я ни пыталась написать для него бессмертные строки, они выходили слишком смертными.

Спустя несколько дней Роберт сфотографировал меня в пилотской куртке Фреда для обложки нашего предполагаемого сингла "People Have the Power" ("Власть принадлежит народу"). Взглянув на фото, Фред заметил:

— Не знаю, как ему это удается, но на всех его фотографиях ты — вылитый он.

Роберту очень хотелось сделать наш семейный портрет. В день нашего приезда он был элегантно одет и любезен, но часто отлучался: его тошнило. Я беспомощно наблюдала, как он с неизменным стоицизмом пытается скрыть свои страдания.

Он сделал лишь несколько кадров, но ему обычно больше и не требовалось. Полные жизни портреты, где я вместе с Джексоном и Фредом и мы вчетвером. Когда мы уже собирались уйти, он задержал нас:

— Погодите. Дай-ка я сниму тебя с Джесс.

Я взяла Джесс на руки, она, улыбаясь, потянулась к нему.

— Патти, — сказал он, нажимая на затвор. — Она — само совершенство.

Это была последняя фотография, которую мы сделали вместе.

На поверхностный взгляд, все мечты Роберта сбылись. Как-то днем мы сидели в его лофте, окруженные наглядными приметами его растущего успеха. Идеальная мастерская, изысканные вещи, денег хватает на осуществление любого творческого замысла. Он был теперь взрослым мужчиной, но я в его присутствии по-прежнему чувствовала себя девчонкой. Он подарил мне отрез индийского хлопка, записную книжку и ворона из папье-маше. Мелочи, которые приберег за время нашей долгой разлуки. Мы пытались заполнить лакуны:

— Я ставила моим любовникам песни Тима Хардина и расссказывала им о тебе.

— Я сделал фотографии для перевода "Одного лета в аду" — для тебя.

Я сказала ему, что он со мной всегда, что он — часть меня. Так и есть, до сих пор.

Мой вечный защитник, он пообещал, как когда-то в нашей мастерской на Двадцать третьей улице: если потребуется, у нас будет настоящий общий дом.

— Если с Фредом что-то стрясется, не беспокойся: я покупаю таунхаус, вроде того, что был у Уорхола, браунстоун. Поселишься у меня. Помогу тебе вырастить детей.

— С Фредом ничего не стрясется, — заверила я его. Он отвел взгляд.

— У нас с тобой детей не было, — с сожалением сказал он.

— Нашими детьми были наши произведения.

Точную хронологию этих последних месяцев я уже не помню. Я тогда забросила дневник — должно быть, совсем упала духом. Мы с Фредом регулярно наезжали из Детройта в Нью-Йорк — на запись и к Роберту. Он немного поправлялся. Начинал работать. Вновь попадал в больницу. И наконец, его лофт сделался лазаретом.

Расставание каждый раз было мучением. Меня преследовало чувство: если я останусь с ним, он выживет. Но одновременно я подавляла в себе нарастающее ощущение безысходности. Я стыдилась этого — ведь Роберт сопротивлялся болезни упорно, словно мог исцелить себя усилием воли. Перепробовал все, от медицины до вуду, — все, кроме молитвы. Но чем-чем, а молитвами я могла его обеспечить вдосталь: молилась без передышки, вся превратилась в исступленную молитву в человеческом обличье. Молилась я не за спасение его жизни — чашу, которая была ему уготована, никто не мог отвести от него, — но за то, чтобы у него хватило сил вытерпеть нестерпимое.