Януш Вишневский - Повторение судьбы

После разговора с тобой они стали еще тверже…

Марцинек, я подумала, что тебе захочется узнать «краткую историю одного телефонного разговора», и потому сегодня в виде исключения уже в полдень я поехала в конюшню. Первым делом я прочитала твой мейл. После этого я отдалилась от компьютера, чтобы остаться одной. Возможно, это глупо, но, когда я счастлива, я бегу от людей. Не хочу ни с кем делиться. Даже делиться воздухом, которым дышу в эти мгновения. Хочу переживать счастливые минуты в одиночестве. Сама с собой.

Должно быть, это генетически обусловлено. Папа тоже был такой. Как-то он сказал мне, что в тот день, когда я родилась, он прямо из больницы поехал на велосипеде в лес «посидеть счастливым на поляне». А когда я сдала экзамены на аттестат зрелости, они с мамой отвезли меня туда. Папа взял с собой маленькую елочку и посадил на этой поляне. Потом говорил в шутку, что является настоящим мужчиной на 4/3, так как построил дом, посадил дерево, родил дочку и не сошел с ума, когда она сдавала на аттестат зрелости.

А твой папа посадил дерево? А может, целых пять?

Эмилия.

P. S. Расскажешь мне о болезни твоей мамы?

Марцину не хотелось прекращать читать. Он перегнал мейл в начало и стал читать снова. Некоторые фразы он и вторично перечитывал дважды. Эмилия пленяла его какой-то праздничной нежностью, а несколькими строчками ниже без предупреждения переходила к смелой, ничем не сдерживаемой эротичности. При этом писала она с такой прямолинейной откровенностью, что все казалось совершенно естественным. И напоминающее фрагменты из дневника девочки-подростка описание сомнений на тему «Можно ли женщине сделать первый шаг», и словно бы взятое из «Плейбоя» описание набухших влажных губ и твердеющих от возбуждения сосков.

И Марцину вдруг захотелось вернуть сегодняшнее послеполуденное настроение. Он спустился и сел в машину. Поехал в ресторан на площадь. Официантка, обслуживавшая их во время ленча, по-прежнему была там. Она узнала его. Он попросил вина. Того самого, которое они пили днем.

– Но только целую бутылку. Пожалуйста, откупорьте ее и снова заткните пробкой. А бокалы вы продаете?

– Бокалы? Не знаю. – Она засмеялась. – Я спрошу у шефа.

Продажей бокалов они не занимаются. Но могут одолжить, если он пообещает, что завтра вернет. Марцин пообещал. Официантка ушла в кухню и долго не приходила. Он нетерпеливо поглядывал на часы. Было без нескольких минут восемь. Ему не хотелось потерять ни единой минуты встречи с Эмилией. Наконец официантка появилась, неся пластиковую сумку с бутылкой вина и двумя завернутыми в бумагу бокалами.

«Два бокала, – мысленно улыбнулся он. – Ну да, разумеется…»

И все-таки он опоздал. Когда он возвратился в кабинет, Эмилия уже ждала его. Он налил вина и залпом выпил. Снова наполнил бокал, поставил его рядом с клавиатурой и начал выстукивать первые фразы:

Oui, c'est vrai!

Я очень хотел сегодня встретить тебя…

Никогда до сей поры их встречи не ассоциировались у него со «свиданиями». Впрочем, уже само слово «свидание», по его мнению, делало банальным то, чего он ожидал от их встреч. Притом оно казалось слишком мелодраматичным, леденцовым, детским, несерьезным для человека его возраста. Для него это были просто «разговоры с Эмилией». Однако сегодня они переживали – в этом у него не было ни малейшего сомнения – свое первое подлинное rendez-vous20. Co всей присущей ему мелодраматичностью и сладкой леденцовостыо. И его это ничуть не раздражало и нисколько не мешало. Сегодня он как раз хотел этого, и это было ему безумно приятно. Они шутили, флиртовали, соблазняли, перебрасывались неожиданными двусмысленностями, говорили нежности, задавали нескромные вопросы и без всяких колебаний давали на них еще более нескромные ответы. Впервые они писали о прикосновении. Еще несмело и вскользь. В точности так же, как стараются прикоснуться при первом свидании: случайная встреча рук, одновременно протянутых за билетом в кассе кино, прикосновение к губам под предлогом смахивания крошки пирожного после кафе, случайное объятие в автобусе, который слишком резко затормозил перед перекрестком на красный свет, внезапное прикосновение губами к волосам в переполненном трамвае. Только у них не было ни автобуса, ни трамвая, ни кино. Им приходилось описывать свои прикосновения словами. И они описывали разными способами. В какой-то момент она написала:

Ты прикоснулся ко мне…

И снова по-иному.

И снова так, как мне нравится.

Не кажется ли тебе, что определенные ощущения возможны только через провода, соединяющие два компьютера? Два мира, две жизни, два воображения, но одно удивление, когда мы на расстоянии что-то одинаково чувствуем.

Где-то я читала, что у эскимосов больше восьмидесяти слов для обозначения снега.

Наверное, если нечто для кого-то является важным и извечным, то это начинают называть тысячью разных способов.

Я начинаю понимать эскимосов.

Но какое счастье, что в Гренландии не пишут о снеге по-французски!

Они постепенно начинали сплетать свои биографии и миры. Узнавать и соотносить с конкретными лицами имена людей, что-то значивших для их судеб. Она начинала о Блажее писать «Блажей» вместо «твой старший брат из Гданьска», он о Мартине – «Мартина» вместо «твоя лучшая подруга с курса». Он начинал постепенно «восхищаться конюхом паном Михалом», она – «влюбляться в Секеркову».

Но вот она написала:

Но мне пора.

Когда я вернусь домой, то первое, что сделаю, поцелую свой телефон. Потом сниму платье и на метке с инструкцией о способах стирки напишу цифру 1. Такую большую, какая только поместится. Так мне будет легче в следующий раз отыскать его в шкафу. На тот случай, если я забуду, что сегодня была в нем. А потом расстегну лифчик, чтобы проверить, нет ли в нем дыр.

Знаю, засну я сегодня очень поздно. Но это не страшно. Начну в девятый раз переводить «Маленького принца». Уверена, что на этот раз Сент-Экзюпери будет в восторге.

Je suis heureuse que tu sois la.

Спокойной ночи.

Твоя Эмилия.

P.S. Ты не рассказал мне о своей маме. Это моя вина. Я соблазняла тебя, не давая ни минуты передышки, пррравда? Но ты расскажешь?

P. P. S. А в хате у пани Секерковой есть доступ к Интернету?

С этого вечера она всегда так прощалась с ним: «Твоя Эмилия». Марцин был не в состоянии определить, что означает «твоя». Ее он не спрашивал. Но это было то, что нужно. И так, как есть. У него не было необходимости в определениях. Хватит того, что однажды он захотел что-то определить, а потом умирал от страха. Ему хотелось лишь, чтобы она была и чтобы это продолжалось. Чтобы он начинал ждать вечера уже во время бритья утром, и чтобы хотел рассказать ей о своем ожидании, и чтобы она этому радовалась – каждый день иначе.

И так продолжалось…

На метках очередных платьев она писала цифру 1, безоговорочно полюбила Секеркову, напоминала ему, чтобы он вынул белье из стиральной машины, которую включил вчера вечером, знала, как зовут официантку, которая приносит ему вино в полиэтиленовой сумке, знала наизусть расположение залов в музее и комнат в его доме, вместе с ним волновалась за Блажея и Сильвию, ревновала к хранительнице, была…

Да просто она была в его жизни. Как никакая другая женщина до сих пор. И это было самое главное. Она понимала его. Чувство, следующее из убеждения, что наконец-то он встретил того, кто до конца и до самых мелочей понимает его, было для него важнее всего остального. В один из вечеров он написал ей:

Меня всегда поражало, почему люди не понимают друг друга. До сих пор мне казалось, что единственный человек, который понимает меня, и то не до конца, это продавщица в магазине.

С тех пор как существуешь ты, я уже так не думаю.

Вовсе не было необходимости называть то, что происходило между ними. Он не испытывал и потребности определять каким-либо термином ее роль в своей жизни. Она ни в коем случае не была ни «его виртуальной любовницей», ни «его женщиной из Сети». Эти определения коробили его. Они принижали то, что происходило между ними. Кроме того, до сих пор, думая о ней, он старательно и стойко избегал использовать применительно к ней слово «моя». В любом контексте. Однако ей первой он хотел рассказать, что вечером почувствовал себя страшно одиноко и было ему грустно и плохо, а в воскресенье он пошел на рассвете на Банах, взглянул на горы и был счастлив. Или что в четвертый раз смотрел по телевизору «Заклинателя коней» и плакал, четвертый раз во время тех же самых сцен. Ей первой. И единственной.

Шли месяцы. Начинался декабрь. Они разговаривали на чате. Писали мейлы. За это время он позвонил ей только два раза. И первый раз был вовсе не такой, как он планировал, – «вечером после дня, полного ожидания и мыслей о ней». Он позвонил ей двадцать первого ноября, в четверг. Около четырех утра.

Сперва он подумал, что это будильник. Еще не проснувшийся, он вытащил руку из-под одеяла, чтобы придавить его.