Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1

И вот они сидят у костра, по обе его стороны, а кругом необыкновенная тишина белой ночи, когда отсутствуют ясные звуки, резкие тени и четкие контуры. Такая тишина и такие неясные очертания неправдоподобны, как сон.

Петр Трофимович, то исчезая в дыму костра, то вновь появляясь, сыплет звонкие, как каленые кедровые орешки словечки:

— Я многое знаю. Мужики здешние и то удивляются. Тебя, говорят, Петра, надо бы в лешие определить, да теперь отменено это звание. Однако темноты у нас еще достаточно. Все-таки они меня колдуном почитают. Дурачки, говорю, пятачки, вас какая-то сила по всей земле мотает, вот вы ничего и не знаете, а я твердо на месте живу, все на моих глазах происходит. Мне тут каждая сосна — родня, каждая елка — кума… Так-то, мужички-пятачки…

Говоря, он посмеивался, то и дело растягивая толстые губы под редкими, как у кота, усами и блестя чистыми молодыми зубами. И невозможно было понять, говорит он всерьез или шутит. Виталий Осипович еще не привык к этой его странности. Он спросил:

— Почему мужички-пятачки?

— Присловье у меня такое, — отмахнулся Петр Трофимович и хмуровато помолчал с минуту. Потом опять пошел сыпать:

— Есть у нас в здешней местности некоторые жители, напуганные с малолетства… У них тут артель. Раньше, до войны, баржи-солянки ладили, а теперь в город дрова сплавляют, по договорам. Ну все это не главное дело. Молельня у них здесь. Души спасение. Деды ихние, а может быть, и прадеды от казенного бога сюда бежали, в Дикие места. Так вот и живут. Всего боятся, а пуще всего нового гонения, — вы, значит, как бы их с места не согнали. Бежать-то еще куда?

Он вдруг обернулся и негромко позвал:

— Давай, бегуны, подходи!

И сейчас же Виталий Осипович ощутил какое-то движение, вдруг возникшее вокруг того места, где он сидел. Какие-то тени заходили в мелком ельнике и, словно свиваясь из белесого тумана, начали обозначаться фигуры людей.

Ему показалось, что он забрел в такую глухую чащобу, которой не коснулось последнее столетие.

— Что за мужики? — спросил он, ощущая спиной неприятный холодок.

— Да, говорю, бегуны, — неопределенно посмеиваясь, повторил Петр Трофимович. — Очень мужики через религию пуганы. И бога боятся, и начальства боятся, и от старого бога отстать боятся, как бы новый-то еще злее не оказался. Так и шатаются между богом и начальством… Кто страшнее, никак не поймут. Ну, а когда поймут, будет им конец.

Между тем темные мужики уже подошли и окружили костер. Виталий Осипович слыхал за спиной чье-то трудное дыхание. Но он заметил, что стоящие по сторонам смотрят на него с тем истовым покорством, с каким, вероятно, стоят они перед лицом своего капризного и злого бога.

И вместе с тем это были обыкновенные мужики, советские граждане, такие точно работали на строительстве землекопами, коновозчиками, плотниками. Почти все они были безбороды или с такими бородами, которых не часто, но все же касалась рука деревенского парикмахера. И одежда их была обычной: на многих солдатские гимнастерки и брюки, уже утратившие свой строевой вид — может быть, оттого, что складки не заправлены, ремни заменены домашними опоясками или вовсе отсутствуют, может быть, от заплат, нашитых заботливой домашней рукой. На головах некоторых были повидавшие виды военные фуражки пехотного образца или пилотки со свежими следами звездочек.

Среди них заприметился Виталию Осиповичу один небольшого роста парень. Он тоже был во всем солдатском, только на плечи, скорее для форсу, чем для тепла, накинул старенький коричневый пиджачишко. На голове его была выгоревшая добела пилотка, с черным от пота краем. Кирзовые сапоги и даже брюки на коленках заляпаны сухой глиной.

Он подошел последним, но протиснулся вперед и, встав у самого костра, как-то особенно пытливо посматривал на Виталия Осиповича своими веселыми глазами.

— Так что же вы хотите, дорогие граждане? — спросил Виталий Осипович, доставая папиросы. — Вы не стесняйтесь. Садитесь поближе, потолкуем. Садитесь, садитесь. Да не бойтесь, против вашего бога агитировать не собираюсь.

Выныривая из дымного облака, Петр Трофимович посмеялся:

— Агитации они не боятся. Им дай волю — такую агитацию разведут, успевай понимать.

И вдруг один из мужиков, самый, казалось, неприметный, маленький и начисто бритый, с неожиданной властностью вмешался в разговор:

— Не дело говоришь, Пётра, — быстреньким тенорком заговорил он, — не для того хотели мы с товарищем начальником беседу иметь. Наше верование — делу не помеха. Мы зарегистрированные, властям известные, — сказал он, обращаясь уже к Виталию Осиповичу.

Присев на обрубок бревна, услужливо пододвинутый его товарищами, бритый продолжал:

— Это Петр Трофимович вам справедливо доложил насчет нашей веры — притеснений было достаточно. Ну теперь, конечно, не то. Теперь наше дело вот какое: Живем мы недалеко отсюда, где деды-прадеды наши поселились и нам жить велели. Деревенька наша Край-бора — промартель. От войны сколько мужиков осталось — все тут. Восемнадцать душ. Есть еще, но уж те вовсе старые, топора не удержат, а молодежь у нас не живет. Неинтересно у нас молодым-то, по другим местностям разбегаются. Вот этот один только и остался: Валентин, значит, Рогов. Возвратились мы домой, кто с фронта, кто из других мест, и слышим, сгонять нас будут с дедовских обжитых мест. Вот и весь наш вопрос: правильный ли тот слух?

Он закончил и насторожился, и все мужики сгрудились теснее вокруг сидящих у костра, задышали часто, словно навалили на плечи каждого непомерную тяжесть и заставили нести…

А Виталий Осипович спросил у Валентина Рогова.

— Верующий?

Тот подтянулся, как полагается перед старшим, но ответил снисходительно, словно объясняя человеку его ошибку:

— Да нет. Зачем это мне? Я пришел потому, что все они просили. Чтобы, значит, показать, что мы все здесь. Это правильно: работоспособные все налицо…

— Вы где работаете?

— На строительстве, конечно. Пока вот землекопом. — Он блеснул веселым огоньком глаз. — А потом учиться пойду. Говорят, скоро курсы откроют. Тогда я к машинам. Я бы, конечно, тоже ушел в город, да у меня бабка, старуха вовсе недвижимая… А сейчас я не уйду. Я уж дождусь.

— Ваша фамилия Рогов? — спросил Корнев, доставая свой блокнот.

— Рогов. Валентин Гурьевич. Да вы не записывайте. Я все равно приду. Я ведь настырный.

Он застенчиво, по-мальчишески и в то же время вызывающе улыбнулся, как бы намекая на то, что это его качество может оказаться не для всех удобным.

— Вот за это молодец, что настырный! — с удовольствием воскликнул Виталий Осипович и вдруг спросил:

— Работать тяжело?

— У нас политрук говорил: только бездельнику тяжело работать.

— Правильный у вас был политрук! Скоро машины получим. Лопатами нам за десять лет не управиться. А мы за пятилетку хотим комбинат пустить. Вот так, Валентин Рогов…

Виталий Осипович еще поговорил бы с парнем, но со всех сторон так чающе смотрели на него темные мужики, что пришлось вернуться к прерванной беседе. Он нахмурился, хотя настроение у него было отличное, и скучным голосом начал объяснять, что никто их деревеньку трогать не собирается, что в тайге места хватит, но его перебил Петр Трофимович, посоветовав:

— А вы спросите, почему они на строительство не идут. Плотники ведь все. Спросите-ка.

Мужики еще плотнее надвинулись на сидящих у костра И глухо зашумели:

— Жизни нашей не затрагивай…

— Не для этого пробили тебя, Пётра Трофимович…

— Мы в артели работаем, — послышался чей-то густой голос, заглушая все остальные голоса.

— Вы артелью прикрываетесь, — перебил его Петр Трофимович и вдруг пустил мелкий мстительный смешок: — Мужички-пятачки…

— Учен ты, Пётра, учен… — вдруг медленно заговорил бритый, глядя на костер немигающими глазами, — да забывать науку начал. Смотри, завистливые твои глаза… От зависти все пороки произошли на земле. Змеей зависть обернулась и смутила первого человека. Зависть — матерь пороков, крепка в тебе, Пётра. За то и пострадал и память о том носишь. Надобно этого не забывать. Смотри, Пётра.

Вскочив со своего места, Петр Трофимович замахал правой рукой, словно играя крутыми клубами дыма, как мячиками. Виталий Осипович впервые заметил, что другая его рука, словно не разделяя неистового гнева своего хозяина, оставалась спокойной.

Раздувая черные вывороченные ноздри, он, задыхаясь, говорил:

— Смотрю… Смотрю… А ты тоже не забывай, посматривай! У меня какой интерес? Свой? Не-ет, государственный! Для кого стараюсь? Для нашей власти. Вот это, мужички-пятачки, не забывайте, когда снова учить надумаете. Как бы самим не хватить горького до слез. Ученье ваше помню. Помню! День и ночь глаз не смыкаю, все думаю, какую бы такую благодарность учителям-то моим благочестивым сотворить!..