Вера Галактионова - На острове Буяне

Он поискал глазами лыжи. И вздохнул:

– Им шухерно, конечно. С непривычки. Монахам… А то, что мы все под риском окажемся, едва он на грейдер вырвется, этот колобок, их, молельщиков, не колышет. Как будто мы и «не други своя». Чудно дядино гумно!.. Из-за одного мурла городского всем нам пропадать – не весело… Нет, врёшь, монах: не возлюбил ты нас, «братьев своих», больше, чем его, мурло это… А я – возлюбил.

Вороны тем временем переместились на ближайшую ель. Одна из них чистила бурый клюв.

Надев лыжи, Зуй посмотрел вверх, в синеву. Редкие, едва видимые остатки облаков дотаивали под сильным зимним солнцем по краю небес. Но и их, словно случайные перья, сгонял, сметал со свода стремительный небесный ветер, летящий из бездонного зенита. И они уносились к дальней кромке леса, распадаясь по пути в холодном пространстве и превращаясь в ничто. Шумели поблизости и качались вершины тёмных елей. Но тихо было в низине.

– Как в избе… – озирался Зуй. – Воля. Теперь – она: воля вольная… Вот только мертвяк в избе, а так – не хило.

Он поднял со снега палки, сощурился на солнце. Где-то вдалеке зазвенькала синица.

– Собирались по-чистому дойти, – усмехнулся Зуй и двинулся меж молодых ёлок, на верх. – …Кормач крови не хотел. А куда нам от неё деваться, от краски? Ну, чудной.

Парень убыстрял ход, насторожённо ловя лесные шорохи сквозь скрип снега под лыжами, сквозь дальний, сонный шум одинокой машины на грейдере.

– С тараканами, конечно, Кормач, – качал он головой. – Больной. Но свой, буянский… Про летучие отряды – чего ж, послушаем. Про праведный всенародный поход. Занятная будет историйка… Не знает он ещё, что наступит, когда дядьке Нечаю в его мечтания поигрывать надоест… Зато я – знаю.

Вдруг Зуй явственно ощутил: из дальних заиндевевших зарослей, из-под низких кустов, за ним следит зверь с остановившимся дремучим, диким взглядом. В ту же минуту нечто красноватое, быстрое мелькнуло в стороне и исчезло за сугробом, как если бы пробежал меж стволов рыжий заяц.

Зуй сморгнул с ресниц странное виденье. Но под мгновенным солнечным лучом рыжий блеск снова вспыхнул в кустах – и погас.

– Не понял, – насторожился Зуй. – Чудно дядино гумно… Лес, что ли, со мной шутит? Или кто?

[[[* * *]]]

Ушедших Зуй нагнал по лыжне уже через полчаса. Монах теперь шёл первым, а последним – Кормачов.

– Извини, я там Капустина пощипал, – повинился Зуй перед ним без особого раскаянья. – Зато мой куртафан ему достался! Да, хороший был куртафан… Я такого размера с седьмого класса на себя не напяливал.

Остановившись, все смотрели на него в неподвижности и молчанье. Только старик улыбнулся Зую вяло, словно из сна.

– Ну, что? Кормач наденет? – спросил Зуй про полушубок. – А то Степана трясовица колотит. Он – ничего-ничего, а потом зубами чечётку бьёт… Как, дядька Нечай?

Старик покачал головой:

– Не надо ему после… того. Слабый Степан сейчас. Да и я не в той уже силе… А тебе, молодому, ничего: можно. Не повлияет… Ты в рыжем прикиде этом, с чистой ксивой, теперь на люди будешь выходить.

– Плохое дело… – вздохнул монах и затомился. – Плохое то дело, которое с нарушения заповеди начинается.

– Какой заповеди? – спросили одновременно и Кормачов, и Зуй.

– Не укради, такой заповеди.

Кормачов отвернулся от Зуя и больше не встречался с ним взглядом.

– Чудно дядино гумно! – удивился Зуй. – Ему, значит, в тепле зимовать положено, а нам?!. Нет, монах, вот эта самая заповедь – она нам не подходит. Наша заповедь: у богатого возьми – бедному отдай! Здорового раздень – хворого одень. Потому как всё богатое – неправедное!.. А у тебя что за заповедь такая? Не по совести? Где ты её откопал?

– Не у меня. Свыше она дана, – потупился монах.

– Не свыше! – резко возразил Зуй. – Её кто пером записал? Люди? То-то… Они понапишут!.. Подсунули нам много чего, чтоб мы быстрей перемёрли. В пользу тех, у которых заповеди сочинены выгодные – такие, чтоб жить.

– Праведным трудом нажитое трогать нельзя. А неправедное отнять надо, – неожиданно возразил монаху Кормачов.

Тот, не поднимая головы, чертил палкой кресты на снегу и молчал.

Старик усмехнулся. Он пошёл в гору первым, остановив Зуя, рвавшегося вперёд:

– Успеешь. Твоя очередь – на низинах.

[[[* * *]]]

Их путь к сторожке пролегал через большие снега. Однако можно было ещё пробираться по верхам, через густой шатровый ельник, держащий снег на лапах как на крышах. С пригорка все спустились в небольшую ложбину и стали затем подниматься круто вверх.

Кормачов теперь оказался вторым. За ним взбирался на гору монах. И последним, замыкающим, легко двигался Зуй.

– Глядите! Кот! – вдруг крикнул он всем. – Нет, ну точно – кот, рыжий. Вон, с обрыва сиганул. И на обрыв!

В тот миг Кешино земное ощущение себя почти исчезло. Витавшая поверху бестелесная сущность его выпала из цепких невидимых лап. Она плавно опускалась теперь вниз, в серую невнятную, сгущающуюся мглу, по мере того, как люди поднимались…

– Вот даёт! – дивился молодой, теряя из виду рыжее яркое мельканье, скрывающееся в чёрной хвое, и ловя его взглядом снова.

На возгласы его никто не обернулся. Зимнее солнце уже склонилось к западу, пропуская сквозь черноту елового леса короткие красноватые лучи. И в игре этих пятен, мелькающих впереди, то ли чудился, то ли виделся Зую опережающий бег рыжего быстрого зверя.

– Глянь, Кормач! – не выдержал Зуй, легонько ударив своей палкой по его на повороте. – Видишь, нет? Кто впереди-то?

– Вижу, – негромко и счастливо отвечал Кормачов, обернувшись. – Давно вижу… Два старца как будто всё время перед нами идут. А третий, он первым перед нами появился и что-то этим двум наказал. Потом пропал. Я узнал его… Эти двое, которые нас ведут – не знаю, кто. Видно только, что черноризники. А того я узнал. Узнал всесвятого… Кого-то из отцов в проводники он нам прислал.

Зуй смотрел теперь на Кормачова ошарашено, через плечо остановившегося поневоле монаха:

– Жар у тебя, Кормач… Ничего, я потом за колёсами в аптеку на лыжах сгоняю… А стариков твоих впереди я что-то в упор не различаю. Говорю тебе, кот мелькает! Вон.

Монах стоял меж ними, понурясь, и то ли молился молча, то ли думал.

–…Да нет. Старцы там идут,– всмотревшись в дальний сосновый лес, показал Кормачов палкой. – По снегу как по суху. По вершинам…

– Про что ты, Степан? – спросил старик, поднявшийся уже выше всех.

– А погляди туда. Видишь? – указал Кормачов на гряду сосняка.

В предзакатных лучах стволы дальних сосен сияли нежным оранжевым светом.

– Эх ты! – изумился старик и остолбенел. – …Михаил Архангел над вершинами-то. В алом плаще. И копьё блестит. Вот, дела…

– Ну и клинит вас! – неодобрительно заметил Зуй.

Кормачов заморгал в недоумении.

– Не вижу Архангела, – признался он старику. – Только черноризников двух вижу всё время впереди. Сквозь ветки. То вижу, то нет.

Какие черноризники? Михаил.... – доказывал старик. – Андроник, что молчишь? Взгляни-ка ты. У тебя глаза-то, небось, не так износились.

– Не положено мне видеть, по греховности моей, ничего такого, – вздохнул монах. – Мало жил, многого не додумал. Да и грешил сверх меры. Никого не вижу, братья мои. Простите, не вижу… Лес там только, да небо, да ветер по вершинам летит. Дивную красоту мира земного созерцаю аз, недостойный созерцания. И всё.

[[[* * *]]]

Дальше все шли молча, глядя себе под ноги. Теперь петлять приходилось много, огибая валежник, частую молодую поросль. И серые лбы огромных валунов появлялись то и дело перед идущими.

Кашляя время от времени и отплёвываясь, Кормачов оставлял на снегу красные метки. Монах проходил мимо них, вздыхая. А Зуй замечал кровавые плевки и зачем-то прибрасывал их снегом, подкидывая его палкой.

– Мы встретились тайком… – повторял он с чувством, отставая временами. – Тем дивным вечерком… Смеялись от любви… Хрусталики твои… Мы встретились тайком. Тем дивным!.. Вечерком…

На половине подъёма все остановились снова – для краткого отдыха и для перестановки. Степана старик поставил теперь замыкающим, хотя Кормачов устал уже изрядно – он отвернулся от прочих, чтобы те не заметили по лицу его, что дело худо. Не принимая больше участия в разговоре, он собирал силы, глядя вниз.

Лощина, из которой они выбрались, оказалась теперь прямо под ними. Неправдоподобно близкая, она лежала небольшой чашей рядом, едва ли не под ногами, и была хорошо освещена низким солнцем. Вглядевшись получше, Степан увидел всё до мельчайших подробностей.

«Эффект линзы, – понял он, давно знакомый с этим явлением, известным каждому опытному охотнику. – Воздушная чистая сфера увеличивает и приближает…».

Сизый круг потухшего костра был окольцован человеческими глубокими следами, в которых скопились синеватые тени, будто талая тёмная вода. И пронзительный, острый, длинный луч бил в глаза из ложбины. Степан не сразу понял, моргая, что его отражает гранёный стакан. Чёрная, плотная стая ворон копошилась возле осины, на выходе к просеке, там, внизу. Жадно расклёвывая снег, вороны раскидывали его по сторонам. И снег этот был красным, будто подсвеченный закатом.