Юрий Бондарев - Бермудский треугольник

Андрей ответил:

— Если скажу «нет» — совру, скажу «да» — совру наполовину.

— Угрозы идут или от твоих ублюдков-костоломов, или от их знакомцев из какой-нибудь мафии. Кстати — провокации, как бумажные цветы на похоронах. Дешевы. Все — на провокациях.

Андрей напомнил, нахмуренный:

— Ты хорошо понимаешь, зачем мне нужен пистолет. Быть защищенным.

Спирин посмотрел в упор скучными глазами:

— Старик, за тобой они будут охотиться, выбирать ситуацию. Но пистолет хорош в руках того, кто быстрее сумеет выстрелить — хмыряк или ты. Иначе — не пистолет, а болванка, железка. Лучше носить за пазухой водопроводную трубу. Вот смотри! Три-четыре секунды на выхват!

И он молниеносно раздернул полы своего незастегнутого модного пиджака, выхватил из скрипнувшей под мышкой кобуры пистолет, подкинул его, заставив перевернуться в воздухе, и вновь цепко поймал, как это делали герои ковбойских боевиков. Сказал:

— Куда можно лупануть в твоей комнате? Хочешь, собью с люстры сосульку? Где у тебя что-нибудь недорогое? Выстрела не будет слышно. Сталинский дом, стены метровые. Для страховки навинчу глушитель. Увидишь, как это делается. Попробовать?

— Что ж, — разрешил Андрей, подхваченный остро-щекочущим риском при виде оружия, словно влитого в руку Спирина. — Но одно условие. Разобьешь люстру — купишь новую.

— Обещаю.

Спирин натренированными пальцами навинтил глушитель, краем глаза подмигнул Андрею и вскинул руку. Раздался несильный щелчок, как от выстрела воздушного ружья. Хрустальная висюлька на обводе люстры веерообразно брызнула искорками, осколки с тонким звоном посыпались на пол. Не ожидавший такой безукоризненной меткости, Андрей сказал:

— Фантастика. Не снайперы ли тебя учили?

— Вот таким образом, — проговорил Спирин. — Еще одну для ровного счета?

— Хватит. Я не миллионер. Дай-ка посмотреть игрушку.

— Прошу, пан. — Спирин протянул пистолет, снисходительно ободряя. — Попробуй. А вдруг получится. В следующую сосульку справа. Только без моего ковбойского щегольства. Прицелься. Нажимай спусковой крючок плавно, не дергай. Хоп?

Андрей взял пистолет с добротной рубчатой рукояткой, нагретый большой ладонью Спирина; пистолет, удлиненный трубкой глушителя, не был похож на «вальтер» угловатой массивностью, и Андрей заметил с усмешкой:

— Почему-то эта штука мне кое-что напоминает.

— Кого или что?

— Одну сволочь в той милиции.

— Назови фамилию.

— Лейтенант Кустенко. Садист чистой воды.

— Почти все сволочи носят с девяносто второго года пистолеты преспокойно, — ответил Спирин. — В том числе и я. Не впадай в воспоминания. Сейчас — излишне. Целься и стреляй.

Андрей прицелился в синевато отблескивающую гранями висюльку правее той, которую срезал пулей Спирин, и, плавно нажимая на спуск, выстрелил. Висюлька все так же висела неподвижно. Морщась, Андрей выстрелил второй раз. В люстре ничего не изменилось. Спирин с оттенком досады скомандовал:

— Хватит. Давай сюда пистолет. — И наставительно прибавил: — С такой обороной тебя укокошат при первой возможности. Набивать руку и глаз надо. Где-нибудь за городом. Купить пистолет я тебе помогу. Каин проблем. Лужники, Тишинка, Черемушкинский рынок. Везде есть. Но торговцев надо чуять. Облапошат — не успеешь крикнуть «мама».

— Покупать не надо. Я сам куплю.

— Сам?

— Сам. Возьми свою игрушку. Ты можешь мне помочь приобрести разрешение на оружие? По-моему, ты связан с этим…

Спирин раздумчиво подержал в руке пистолет, отвинтил глушитель, откинул полу своего модного пиджака и вложил пистолет в кобуру:

— Андрю-юша-а, на кой тебе хрен разрешение? Разрешение дает милиция. Зачем засвечиваться? Тем более твое журналистское имя для ментов — красная тряпка. Приобретешь «пушку» — дай глянуть мне. Кое-что я в огнестрельном хозяйстве смыслю. Кобуру подарю, это добро есть. А совет вот какой: пиджак, естественно, должен быть пошире, днем оружие не носи, только вечером и ночью, когда один. В особых обстоятельствах пистолет может не помешать — придает уверенность и наглость! Не обижайся, до мастерства киллера тебе далеко. Ну а по сути, что с тобой творится? Где твой любимый Кант, отцы святые? Кант! — махнул он рукой. — Куда сунуть категорический императив: надо мною звездное небо, а в груди моей нравственный закон? Эрго: давно миновал этот нравственный закон? Или — как? Не представляю: ты и оружие? Нонсенс! Куда ушло романтическое время нашей молодости, Андрюша? Императив-то был и твой, и мой, а?

— Оставь Канта в покое, — сказал Андрей. — Ты никогда не был силен в философии. Но память на цитаты у тебя гениальная. Нравственные законы, Тимур, будут, черт возьми, до конца мира. Всегда. До Страшного суда. До исчезновения человечества, если хочешь услышать громкие слова.

— В головку лезет другое, Андрюша, — возразил Спирин не в меру благодушно, разлил коньяк и стал ласкать пальцами горлышко бутылки. — Жить приходится по новой формуле, хочешь или не хочешь. Знаешь, какая формула? Жизнь — тюрьма, а мы все свободные заключенные в одной камере, и все приговорены к высшей мере. Или: я люблю Россию, но Россия не любит меня. То есть мы обречены на казнь. И палач, знаешь, кто? Наш сосед по дому, случайный прохожий, киллер — бухой сопливый пацан или идиот, которому нужно испробовать острие ножа. Или ты его, или он тебя. Как это говорилось при социализме — человек человеку друг и брат. Хреновина! Человек человеку — волк, нож в спину или пуля. Такова новая жизнь, Андрей. Высоколобый… разумный Кант не знал, что такое дикий капитализм после термидора в России. Все его поднебесные теории, все душепоклонство превратились в пыль. И не только у нас. На всем шарике.

— Что-то мне не хочется спорить сейчас, хотя ты наговорил «монблан» чепухи, — сказал Андрей и потер висок. — Голова не проходит. И все-таки, Тимур, без кантовского императива все превращается в слякоть, в дерьмо!

— Тогда дернем, чтобы не стать слякотью и дерьмом! Мне коньячок помогает, как глубокий массаж. Как обещающий взгляд игривой женщинки. Как спасательный круг, когда в дерьме по ноздри…

— Ты — оптимист.

— О, вне всякого сомнения! Твое здоровье! — воскликнул Спирин и с видимым вожделением выпил коньяк. — О, разумеется, я эпикуреец, я оптимист! Я гедонист! И еще Бог знает кто! Утром встаю в состоянии, которое определяется так: «черт знает что!» Вечером оно переходит в другое состояние: «черт знает, что такое!» Считай меня пессимистом с качеством надежды. Согласен? Спросишь — надежды на что? На то, что кто-нибудь когда-нибудь ухлопает меня безболезненно! И не изуродует… И не вырвет щипцами глаза…

И он вдруг зажмурился, выдавливая влагу на веках, страшно оскалил плотные зубы и, перекосив лицо, выговорил с выхрипами, с кашлем:

— Вчера. Хоронили… Хорошего парня. Ему мстили и убили ночью дома… Одного… в постели. Ему так зверски искромсали, изуродовали лицо, что в гробу лежал забинтованный, как мумия, — смотреть было невозможно. Ножами просто перекроили лицо. А был рыцарь без страха и упрека. Старший лейтенант. Поэтому хоп и хоп… — Он, видимо, старался вернуть себе обычную уверенность, но попытка вышла почти мученической. — Поэтому, Андрюша, полгода назад ушла от меня жена с дочерью, маленькой Наташей… А я, как пень, остался один. Брошенный герой с пистолетом под мышкой. Вот и тянусь к тебе, потому что ты еще наполовину идеалист… и — ха-ха — не забыл Канта. Смешновато?

— Очень. Умираю от смеха, — сказал Андрей, не зная, что ответить Спирину, неразрушимому и слабому сейчас в этих, должно быть, пьяных слезах.

Спирин смахнул под веками крупные капли, жестковато сказал:

— Твоя ирония мне — к дьявольской бабушке! Даже во имя студенческого братства! Андрей спросил сочувственно:

— Где ты сейчас работаешь, Тимур? Чувствую, что говорить тебе об этом не хочется. Так?

— Где я работаю, Андрей, тебе заглядывать туда не советую. Смертельно. Если не хуже. Там жить надо без Канта. Иначе утром соседи найдут твою голову в помойке. Что не пьешь? Я выпил до капли. И выпью еще.

Он перевернул фужер вверх дном, потряс над столом, древним манером показывая, что выпил все, после чего до краев наполнил свой фужер, лениво сказал заплетающимся языком:

— С некоторых пор «Мартель» потерял крепость. Воду стали добавлять для России французики? С твоего разрешения…

Он притронулся фужером к фужеру Андрея, проглотил коньяк большими глотками, тяжело встал, качнувшись, затем с азартно сомкнутым ртом размахнулся и разбил фужер об пол, произнес громко:

— На счастье! Бог поможет — будем! Еще прорвемся! — И тише прибавил: — Извини за шум в твоей квартире. После Кабула и Грозного иногда пошаливают и веселят нервишки. — Он обнял Андрея, чувствительно ткнулся губами ему в щеку, похлопал по лопаткам. — Будь здоров! Хоп? Кровь из носа, демидовские картины раскопаем! А насчет твоей милиции — узнаю. А ты ходи и оглядывайся, помни: осмотрительность — часть везения. Я тебя люблю, ты знаешь, старик! А в общем — ты счастливый человек, и это тоже помни, — заговорил он, нежнея голосом, и глаза его стали маслянистыми, со слезой. — Талантлив, внук знаменитого Демидова. Живешь в огромной квартире, как во дворце. Сколько у тебя метров? Метров сто двадцать? Живешь, как паша! И сам не урод. Тебе всякий позавидует. Всякий. Только не торопись жениться… А то эта… не того. Совсем… не красавица. Выбрал какую-то наркоманку. Что ты в ней нашел? Кожа да кости, соломинка для коктейля…