Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)

— Тебе где-то предложили более сытую жизнь?

— Не надо, Анфертьев. Не надо. Этим ты меня не обидишь. Да и не тот случай, чтобы к таким приемчикам прибегать. Я все сказала всерьез. Таньку забираю.

Квартиру будем разменивать. Все остальное решим в рабочем порядке. Вопросы есть?

— Нет. Все ясно.

— Анфертьев, не дуйся, — Наталья Михайловна подсела к мужу на подлокотник кресла, потрепала по волосам. — Все правильно, Вадим. Рано или поздно это должно было случиться. Я получала время от времени анонимки с твоего завода.

— Какие анонимки? — встрепенулся Анфертьев.

— Писали про какую-то Свету... Есть такая?

— Есть, ну и что?!

— Ничего. Я поняла только, что ты смотришь по сторонам... но безучастно. Не знаю, как далеко у вас зашло, да и не важно. Речь не об этом. Это я так, к слову. Вадим, я хочу сделать еще одну попытку.

— Сделай, отчего же не сделать... Прекрасно тебя понимаю. Я тоже недавно попытался кое-что изменить... Но попытка кончилась печально.

— Ты хотел уйти от меня? — ревниво спросила Наталья Михайловна.

— Нет, к сожалению, я действовал не столь решительно и не в том направлении. Как я сейчас понимаю, это была ошибка. Возможно, твой путь более правилен. Возможно...

— Темнишь, Анфертьев, — Наталья Михайловна взяла его лицо в ладони и повернула к себе. Вадим Кузьмич зажмурил глаза, не мог он сейчас смотреть в глаза жене, не мог.

— У вас все решено? — спросил он, не открывая глаз.

— Да.

— Коллега?

— Да!

— Небось надежды подает?

— Подает.

— Всем?

— Нет, — Наталья Михайловна убрала руки с головы Анфертьева, и, кажется, навсегда. — Только тем, кто в этом нуждается.

— Кроме надежд, он еще что-нибудь подает?

— Да. Пальто с вешалки.

— Но пальто из мешковины?

— Естественно. Но знаешь, это тот случай, когда даже мешковину приятно надеть на себя.

— Это уже серьезнее, — кивнул Анфертьев, словно уяснил для себя что-то важное. — Я тоже ухожу.

— К кому?

— С завода ухожу. В театр.

— Тоже будешь пальто подавать?

— Нет. Я не в гардероб. Буду актеров фотографировать.

— Билетик как-нибудь достанешь?

— Зачем? Проведу черным ходом. Посидите со своим официантом и на приставных стульях.

— С каким официантом? — Наталья Михайловна вскинула бровь.

— Ну... Который все подает. Особенно надежды. Скажи ему, пусть не забывает тарелки подогревать. У них там, за бугром, — Анфертьев ткнул большим пальцем в спину, там, где была балконная дверь, — только на горячих тарелках подают. Умеют люди жить.

— Не надо, Вадим. Не надо. Сегодня это ни к чему.

— Где мне ложиться?

— Можешь... там, где обычно.

— Это ему не понравится. Возьмет да и подаст не то...

— Какой-то ты сегодня не такой, — Наталья Михайловна пристально посмотрела на мужа. — Я думала, ты будешь вести себя иначе.

— Догадываюсь, как ты представляла себе наш разговор. Но что делать, сегодня я не могу себя вести иначе, не могу уговаривать тебя, просить подумать, не могу щипать Таньку, чтоб громче рыдала... Нет сил. Да и не хочу. Видишь ли, у меня такое ощущение, что сегодня произошло нечто более существенное...

— Да? — протянула Наталья Михайловна озадаченно. — Что же именно?

— Не знаю. Говорю же — ощущение. Такое у меня ощущение.

Анфертьев подошел к окну с таким чувством, будто перед ним нет стены и достаточно сделать один шаг, чтобы сорваться в сырую темноту, вслед за каталогом.. Но вряд ли ему повезет упасть на землю, нет, его подхватит ветром, и, пронзаемый каплями дождя, он полетит сквозь подворотни и проезды, над булыжниками и трамвайными рельсами, его втянет в дыры метро и выбросит из канализационной трубы где-нибудь за городом...

Он еще стоял в своей комнате, а сбоку тоже образовалась пустота, стена исчезла, и, не глядя в ту сторону, он знал, что там стояла Света, и вместо Квардакова зияет черная дыра, и оттуда холод, усиливающийся ветер. Не просто осенний ветер, не просто зимний ветер, а какой-то стылый, будто из промерзшего подвала, и ветер обдувает его со всех сторон, и нет от него защиты. Ветер рвет его жиденькие одежки, продувает их насквозь, вышибает слезы из глаз, а он стоит на крохотном скользком пятачке, открытый ветрам и взглядам...

Все, что было до сих пор, чем он жил, на что надеялся, чего опасался, кончилось. Вокруг пустота и холод. И только маленькое светлое пятнышко где-то далеко среди звезд — Танька. Он ощутил, 'что от нее исходят тепло и надежда. И Анфертьев понял, куда ему идти, куда стремиться в бесконечном пространстве.

Далеко впереди была жизнь, и он остро ощутил — там может быть какое-то спасение.

Но это чувство было очень коротким. Его покачнуло ветром, Анфертьев не удержался на пятачке и, не выдержав напора, стал медленно заваливаться, опрокидываться навзничь. Он чувствовал, что теряет сознание, и это ему нравилось, потому что приносило облегчение.

Он упал на синтетический ковер производства Германской Демократической Республики, за которым Наталья Михайловна выстояла длинную очередь и по мере продвижения очереди исписала номерами обе свои суховатые ладошки, так жаждущие любви и достатка.

Вот, собственно, и вся история Вадима Кузьмича Анфертьева. Дальнейшие события очевидны. Наталья Михайловна быстро и на высоком техническом уровне провела размен квартиры, причем сделала это даже не без великодушия. Анфертьев получил однокомнатную квартиру на проспекте Мира, правда, с совмещенным санузлом, но, поскольку он теперь жил один, это не имело слишком большого значения. Сама Наталья Михайловна с Танькой тоже получили однокомнатную квартиру, но получше, поближе к центру, в старом доме на Сретенке. Мебель поделили без суда, кое-что даже осталось. Вещи, уместные в двухкомнатной квартире, оказались непригодными в однокомнатной. И Наталья Михайловна, и Анфертьев влезли в долги, поскольку при обмене пришлось доплачивать: не так просто разменять двухкомнатную на две однокомнатные. Вадим Кузьмич заказал на заводе грузовик и помог бывшей жене переехать на новое местожительство.

Танька тихонько плакала, жалась к Анфертьеву, теребила его штанины, вытирала о них зареванную свою мордашку. А Вадим Кузьмич легонько трепал ее за ухо и без конца повторял:

— Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч...

— Утонет, вот увидишь, утонет, — упрямо твердила Танька.

— Не утонет в речке мяч, не утонет в речке мяч, — отвечал Анфертьев без улыбки, поскольку давно не улыбался и даже подзабыл, как это делается.

Прошло несколько лет.

Однажды ранней весной, когда тротуары были огорожены веревками, чтобы сосульки, падающие с высоких московских домов, не пронзали прохожих, когда у метро кавказские люди уже продавали мимозу, мне встретился Анфертьев. Радостный и оживленный, Вадим Кузьмич торопился перебежать через Тверской бульвар, недалеко от Театра имени Пушкина. Под мышкой у него был большой черный пакет, видимо, с фотографиями. Он кому-то помахал рукой, что-то крикнул, и в этот момент мне удалось заглянуть ему в глаза. Они были пусты. Не было в них ни радости, ни оживления. Он скользнул взглядом по мне, узнал, но тут же отвернулся, как от человека, который что-то знает о его прошлом, причем что-то неприятное, что вспоминается без удовольствия. На нем был распахнутый светлый плащ с коротковатыми рукавами, серый, довольно мятый костюм и галстук — глухо-красный, однотонный, с небольшим по нынешней моде узлом.

Остановившись у красных «Жигулей», Вадим Кузьмич оглянулся, чуть заметно улыбнулся мне и, открыв дверцу, легко соскользнул с тротуара в машину. Заметив, что рядом с Анфертьевым сидит еще кто-то, похоже женщина, я хотел подойти, но машина резко рванула с места и скрылась в сторону Никитских ворот. Вроде это была Света, но с другой прической, и лицо женщины мне показалось незнакомым.

Впрочем, вряд ли это была она.

А там как знать...

Ну, вот и все.

Идет снег, первый снег в этом году. За окном носятся ошалевшие от дурных зимних предчувствий вороны и сшибают с балконов тонкие осенние сосульки. По пустырю бредет высокий человек с собакой. На нем длинное черное пальто и широкополая шляпа. Собака время от времени останавливается и вопросительно смотрит на хозяина. Тот что-то говорит ей, и они идут дальше. А внизу, под самым моим окном, сидит белый кот. Ему на уши, на спину, на хвост невесомо ложится снег и тает во всклокоченной шерсти. Кот смотрит на ворон у мусорного ящика.

Глаза его презрительны и желты.

Последнее признание Автора.

А хотите правду? Разве дело в том, ограбил ли Анфертьев Сейф, нет ли, сделали это вы или я... Сейф — это так, условность. Разве мы с вами не идем на ограбление каждый день? А то и по несколько раз... И так ли уж важно, в чем выражается этот наш Кандибобер? Мы кому-то позвонили или же уклонились, помогли или пригрозили, влюбились, отшатнулись от любви...

Разве меньше мы при этом рискуем, разве меньше страдаем и маемся?