Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Нет, не буду уж, доченька. "Вон туда... у того дома, пожалуйста". -"Вот этот большой, да?"

Большой. Да. И счастливый. Для нас. "Маргарита Николаевна, -повествовал когда-то Булгаков, -- была благополучная женщина, она не знала ужасов совместного проживания в квартире". И когда невзначай напомнил Тамаре эти слова, усмехнулась: "Мы тоже не знаем их. Уже десять лет. Мы узнали другие ужасы". Да, хороший дом, до того хороший, что бежать, бежать из него. Сперва порывались из-за тебя: чтоб не видеть ни сверстников, ни соседей. Но бежать совсем уж в худшее не хотелось, и тянулось так долго. А теперь надо. Ради меня. Ради моей будущей жизни: совсем худо с твоей мамой, Лерочка, и она все время боится, что п о п р о с я т меня одного из казенной двухкомнатной. И она говорит друзьям, чтоб п о т о м помогли мне найти жену. Но они это скажут потом. А тогда: "Саша, ну, займись ты обменом, я прошу тебя. Ты же знаешь..."

Большой дом, хороший, не. то, что на Кировском. "19 окт. 63. Только что сосед в нижней квартире, пьяный, бузил, а его жена с шестимесячным сыном бегала по улице раздетая. Кончилось тем, что он перебил посуду, зеркало, схватил топор и рычал в окно. Прибыли пожарные, навели брандспойты в комнату и, пустив воду, скрутили его. "Ну, что с этими пьяницами делать, правда, папа? -- серьезно рассуждает Лерка. -- Он может дверь разбить и сам себя колотит. Ну, зачем этот пьяниц пьет водку? Разве же она вкусная? Ну, что с ним поделать? Папа, я вообще не люблю водки". И теперь, всякий раз, когда спускаемся по лестнице, обязательно отмечает эту дверь: "Тут живет пьяниц". Или: "Тут живет один пьяниц. Света и Сережа"".

Тихо в доме. На лестнице. Еще тише у нас. Сяду. Налью водки, в нее валерьянки, опрокину, как воду, возьму вилку, задумаюсь и скажу кухне: "Ешь, Саша, ешь, ты же не умираешь. Ты все можешь, и хлеб, и студень, все-все". И уже подцепив резиновый кус магазинного студня, брошу вилку, оттолкну тарелку. Это будет через час, а пока: "Иди, папочка, иди, я уже не сплю, не волнуйся", -- и тут же уснула. И бывает, что ты, повернув голову, чтоб увидеть оставшимся глазом, тоже молча, печально проводишь. Горько поднимешь ручонку, шевельнешь пальцами. А бывает, заплачешь: вот он, папа, едет домой. А бывало, ведь было же, было, что мы уходили из дома. Где ты оставалась: "29 февраля 62 г. Утром, когда ухожу я: "Папа... абота". Потом начинает собираться Тамара. Только возьмет юбку иль кофту: "Мама... абота"".

Задрожал телефон на стуле, в такт ему я. Не успел подумать, что должен обрадоваться: не ты ли, Саша, тайком от себя просил, чтобы там... без тебя? "Зину позовите", -- грубо потребовали. Бросил трубку, вспомнил про Луначарскую-Розенель, актрису, жену самого наркома. Изо всех мемуаров больше всего не люблю я актерские. Потому что ни в стиле, ни в стратегии не уступят военачальникам: знают, как обойти, задрапировать тайное, личное, а другое напоказ высветят юпитерами. И, наверно, за то еще не любил, что еще со времен Евредиповых эти люди живут оранжерейно и жречески. Будто вне времени, вне пространства. Кроме "святого" искусства, чем еще они потчуют нас? Одними подмостками. Ну, и бог с ними, а нам-то что? Где альковные, социальные ниточки, что всегда и всюду дергают нас? Но позвольте, а "Театральный роман", ваш любимейший? А вот в нем-то все есть. Все, что в жизни. И за кулисами. А любовное? И не надо -- пробавляйтесь своим. Но тогда не до рассуждений мне было -- проносились страницы в поисках главного, с отвращением. Ничего не было, но... морфий?.. Да, наверно. Значит, он сказал мне про это? Где же достать? И нужна доза. Это не деньги -- лишнее помешает, это я слышал. Он не скажет, и так слишком много сказал. Нет, позвоню! Он ведь мне, дураку, телефон свой домашний дал.

Извините, что беспокою вас, но я что-то не нахожу.

Ну, как же, как же... -- осторожно, со вздохом. -- Вы все прочли?

Да. Там этот? -- намекнул я на прелестного Южина, которому собирались дать морфий, а он, Александр Иванович, взял да выжил.

Вот именно.

"А дозы?" -- Но количество... страниц не указано.

Да. Этого нет.

Понятно. Спасибо, извините, пожалуйста, за все, за все и -- огромное вам спасибо!

Да, подумал я за него, с этими психами вляпаешься, потом не отмоешься. А за себя что подумал? Ничего. Что не узнал ничего новенького. Вышел из автомата и пошел к вам, мимо желтых стен приемного покоя. Каждый раз отчето-то именно здесь остро-остро чувствовал тот сгустившийся ужас, что остановился над нами, в нас. Сумасшедше тлело, дымилось, и казалось, секунда, другая и вспыхнет. Нет, все так же, тем же едким, вонючим дымом заволакивало весь мир. Шел да шел вдоль желтых нескончаемых стен, а идти было шагов тридцать.

"20 дек. 63г. -- Мама, у тебя такая же работа, как у папы? - Нет. - А какая у тебя? --- Другая. - Желтая?" Не совсем, доченька, не совсем: хоть газета, но все-таки детская.

А теперь:

-- Мама, -- выводишь пальцем, -- я з-а-д..

-- Что? Что, Лерочка, задыхаешься? Ну, не сердись, напиши.

Вновь самочинно пожаловал Лева. Опять с бутербродами. С ним легко было мне. А ведь тоже сверкал, но открыто. Был в прекрасной поре: защитился да еще расцветал роман. В котором завяжется третья жена, третий сын. С ним легко, да еще с доброй бабушкой Ильиной. И подумалось: отчего же так? Почему это Лина, что столько добра сделала, вздыбливает шерсть. Неужели такой уж неблагодарный. Отчего же и слезы ее не мягчат меня -- только жгут кислотой. А вот этот не плачет, в р я м а м, как у них говорили на Псковщине, даже смеется. Отчего же? Да оттого, что не лжет. Нет в нем этого. А вот там мне хотят всучить поддельное. Ну, и что же? Спасибо за это? Нет, не надо, оставьте себе. Потому и на американскую Еву совсем не обиделся. Когда, узнав о диагнозе, написала так прямо, так страшно: "Ты должен через это пройти. Ты еще молодой". Не обиделся, только горько, до звона мне стало. Это правда, человек всегда молодой, если живет молодо. Только ты у нас старая. Чтобы жить.

Юра в школу пошел? -- спросил Горлова о втором сыне. Он ведь на год позже тебя родился. -- Хорошо тебе, у вас двое. Я все думаю, думаю: почему же у нас не было? Но как вспомню... няни, комнатка, заработки мои.

Нет, Саф-ша, это невозможно. Что ты, вы и так... я помню.

Нет, возможно, даже очень возможно было. Только я дурак был.

А у тебя всегда была бабушка. Оба выросли на ее руках. Ты хоть часик в жизни своей погулял с ребенком?

Н-ни одной минуты!.. -- заржал.

Вот за это бог и наказал тебя. Полным благополучием.

Да, у меня всегда все нормально шло. Всегда было лучше, чем у тебя.

Да нет... по крайней мере я тебе никогда не завидовал.

Видите ли, дорогой мой... -- ядовито сузив голос, робко попробовал "потрепать" меня по плечу, оттого что немножко обиделся. -- Дело вовсе не в зависти -- объективно.

И объективно тоже не было лучше. Лишь теперь. Не тебе -- всем. Кого знаю, -- вспомнил, что есть и похуже. Всегда где-то есть.

А ты помнишь, что я тебе говорил?

Я помню, что ты всегда говорил.

Да!.. -- рассмеялся, -- работа у нас такая! И хорошо, что за нее хорошо платят, -- и обратно немножко поржал.

Замолчали. Лева дрыгал, пружиня на пальцах, ногой. Но земной шар не сбился со своей иноходи, не раскачался.

Где, в какой час надо было мне повернуть свою жизнь?

Ха!.. -- остановил свою голень. -- В том-то и штука, что это нам не дано. Потому мы и живем так, что мы такие. И об этом, ты знаешь, писал еще Толстой. Ты разве стал бы иначе? Допустим, как я? В партию, кхе-кхе, в аспирантуру пошел? И прочее?

Упаси боже.

Вот видишь, ха-ха!..

- Вижу. Писательская навязчивая бы идея моя не пустила. - Хорошо, что хоть сам понимаешь, -- вновь задрыгал ногой.

- А, подумать, сколько докторских диссертаций мог бы я написать за те годы, что отдал писанине. О Маяковском, Гарине-Михайловском, да о любом из любимых.

- Верю!., но их пишут др-ругие!..-- и в подтверждение этому с утроенной силой начал раскачивать планету Земля, и опять, придержав ее, раскатился смехом.

И разве не лучше быть доцентом, чем сторожем.

И даже кочегаром.

Уж па-аверьте мне, Александр Михайлович, куда луч-чше, хах-ах!..

Нет, пожалуй, не лучше. Гадости там через край. Ложь, ложь и еще раз ложь.Ты вот столько ее жрешь, что я бы загнулся от нее через месяц, а ты только здоровеешь. Как говорят солдаты: нас дерут,

а мы крепнем.

Вот именно!.. Видишь: все сходится.

Кроме одного. -- "того, что случилось с тобой, доченька".

Чего же? -- на секунду приземлил подпрыгивающую ногу.

Кроме того, что, если бы ты употребил свою танцующую

ногу в дело, то давно бы уже стал академиком.

Не успел уйти Горлов, как пришла Анна Львовна. И за ней еще двое, мать и Лина.

-- Вот, пожалуйста... -- порывшись в сумочке, извлекла Лина два измятых полупустых пакетика от лекарств. -- Ты просил, я достала. -- Спасибо... -развернул один, в нем катались две белые, уже зажелтевшие таблетки. -- Что это?

Не знаю.

А сколько надо? -"дать".

Сколько здесь есть.