Шимун Врочек - Рим 2. Легионы просят огня

Марк перешагивает его и идет. Спата приятно отягощает ладонь. Варвары жмутся к стене, один пытается выпрыгнуть за круг досягаемости спаты — но не успевает. Оседает, заливая кровью мостовую. Марк опускает клинок. В груди у него — словно рвется что-то.

— Ну, кто следующий? — говорит всадник хрипло.

Драка перегородила узкую улицу. Тиуториг выругался — сегодня его весь день задерживают. Какой-то римлянин, чудом уцелевший в мясорубке мятежа, рубился с германцами. Те были, судя по характерным узлам из волос на затылке — из свебов.

Черт!

Тиуториг повернул коня, сжал колени. Похоже, эта скачка его доконает. Культя уже горела огнем. Надо бы снять протез, чтобы рука наконец отдохнула. Чертовы ремни врезались в кожу.

А тут драка. Придется в объезд. Пока они прикончат этого упертого римлянина, пока разделят добычу. А скоро римляне возьмут Ализон под контроль — они это умеют.

— Черт!

Тиуториг повернул коня, сжал колени. Это не моя война. Тут вообще все — не моя война.

Это всего лишь окраина маленького военного города, здесь ничего толком не происходит. Скучно. Пора отсюда уезжать. Тиуториг кивнул сам себе.

"Я заберу тебя с собой, на теплое море".

"Выкупишь у хозяина?"

"Нет, просто заберу. Так будет…"

Он остановил коня.

"…забавнее".

На закопченной вывеске медленно раскачивался повешенный хозяин. Толстое синее лицо. Вывалившийся черный язык. Мухи вьются над телом — облаком. Тихий, едва слышный скрип веревки.

Тиуториг смотрел. Потом медленно слез с коня, пошел вперед. Конь с недоумением покосился на брошенный повод…

Разгромленная таверна. Черепки посуды. Разбитые, изрубленные столы.

Трупы. Толстуха лежала, раскинув крупные ноги. Ее изнасиловали и задушили. Еще одна служанка-рабыня, лежала лицом вниз. Ее убили ударом молота, вокруг раны на затылке запеклась кровь…

И — еще одна фигурка. Тонкая. Смертельная бледность проступила сквозь смуглую кожу. Темные волосы собраны в узел на затылке, открывая изгиб шеи.

Тиуториг стоял, опустив руки. Между пальцев пластиковой искусственной руки свистел ветер.

Посеяв ветер — пожнешь бурю. Так, кажется, говорится?

Тот, кого здесь называют Тиуториг, опустился на колени перед лежащей фигуркой. На голом бедре девушки темнел огромный синяк. Глаза широко раскрыты. В них застыл ужас. И боль. Много боли.

"У тебя много жен?"

"Хочешь быть одной из них?"

Тиуториг выпрямился.

Кажется, это и есть моя буря, подумал он. И я ее пожинаю.

Город вокруг, все эти улицы, мостовая, покрытая слоем грязи, все эти колонны и — все поплыло в хрупком слое хрусталя, с отчетливым хрустом пошло ломаться и опадать. Плиты хрусталя отламывались — одна за другой — и обрушивались на мостовую…

Разбивались.

Тысячи осколков. Тысячи тысяч.

За ломающимися стенами открывался другой слой. Нет, не слой.

Черная дыра.

Ничего не остается устойчивого. За соседним поворотом. Тиуториг знал, если повернуть за тем домом налево, он найдет тот маленький кишлак. Там лежит на земле убитый старик, ветер шевелит его растрепавшийся тюрбан. Алексей прямо видел эту картину. Шальная пуля, сказал сержант Голя. Алексей видел его ухмыляющуюся рожу, пулемет РПК, лежащий на сложенных руках.

Сволочь.

Из-за угла появился отряд германцев. Человек двадцать. Все — рослые и шумные блондины. Пара рыжих. И один — вылитый сержант Голя.

Тиуториг шагнул вперед, положив руку на рукоять меча. Он даже не удивился, откуда в Афганском кишлаке германцы-херуски.

— Эй! — позвал он. — Эй, Голя!

Германец, что шел впереди, остановился. Озадаченно посмотрел на Тиуторига. Сделал шаг в сторону… и оказался рядом с фигуркой девушки. Тиуториг вдруг заорал:

— Отошел, ур-род!

Мирца.

Огромный германец отступил, сбитый с толку этой вспышкой ярости.

Тиуториг выпрямился.

— Зачем девчонку трогал? — спросил он. — Я тебя, б. дь, русским языком спрашиваю?

Германцы попятились. Алексей покрутил шеей, услышал, как щелкнули позвонки.

И пошел на них.

Холодно и равнодушно, словно робот.

Шел и чувствовал, как глаза мертвыми телами лежат в пустых глазницах. Хорошо.

Германцы переглянулись, потянулись за оружием.

Тиуториг улыбнулся свебу со шрамом на щеке:

— Мне понравилось в Афгане. Рассказать, почему?

— Ааааа!

Германец раскрыл рот и закричал.

Тиуториг выдернул спату.

Он загривком почувствовал, что следующий германец заходит к нему со спины. Уже зашел. Алексей мгновенно упал на колени, перекатился в сторону, понимая, что все равно не успевает. Даже с его скоростью…

Свист. Короткое "хэк". Тиуториг мгновенно развернулся и вскочил на ноги.

Гем падал. На лице застыло недоумение.

Позади него стоял тот римлянин. Всадник… Марк, кажется. Кровь стекала у него по лицу и груди. В опущенной руке всадника была окровавленная спата.

Марк, точно.

Перекошенный от потери крови.

— Разведка, ты? — Тиуториг сначала даже не понял, откуда всадник взялся.

— В расчете, — хрипло сказал Марк Скавр.

Тиуториг помедлил. Кивнул. В расчете, так в расчете.

И вдруг расхохотался.

Он смеялся над телом хрупкой девушки с распластанными по мостовой волосами.

Тиуториг наклонился и коснулся шершавой ладонью ее волос. Кровь запеклась на лбу девушки, осыпалась ржавой трухой.

Странно, что он больше ничего не чувствовал. Пустота.

— Кто она? — спросил Марк.

Германцы окружили их толпой. Человек двенадцать. Тиуториг их словно не замечал.

— Женщина, — сказал он. — Просто женщина. У меня их много.

Он повернул голову, словно только сейчас заметил германцев вокруг.

— Ну что, разведка, пошли? — сказал Тиуториг.

Глаза однорукого горели лихорадочным огнем.

Марк выпрямился и кивнул. Спата привычно лежала в ладони.

Почему-то этот страшный гем, который не совсем гем, казался теперь родным.

Германцы смотрели на них с удивлением. Здоровенные и длинноволосые, в выделанных шкурах и с оружием в руках.

— Пошли, гем.

И они пошли. Веселая прогулка по забитому гемами городу.

— Двинулись! Веселей, веселей, братва! — кричал однорукий. — Лучше день потерять, потом за час долететь!

Раз, два. Раз, два. Мы идем…

Марк думал, что сейчас упадет. От потери крови все вокруг стало нереальным.

— Хмельная и влюбленная, зарей озарена… — заговорил нараспев Тиуториг. — В шелках полурасстегнутых и с чашею вина. Хмельной задор в глазах ее, тоска в изгибе губ…

Марк никогда не видел такой невероятной скорости. Гем двигался быстрее, чем смазанная жиром молния. Блеск клинка размазывался, так, что глазу не уследить. Гемы засуетились, задергались. Начали умирать.

— Зачищаем кишлачок. — Тиуториг орал на каком-то варварском наречии. — Ну, что, духи? Вешайтесь!

Белобрысый гем повернулся к всаднику, блеснул зубами в улыбке:

— Эй, разведка! Помнишь? Сначала входит граната, затем ты.

Марк не понял, но все равно кивнул. Какая разница, что именно говорит однорукий, если он говорит правильные вещи?

— Орлы шестого легиона! — орал однорукий Тиуториг. Он поднялся — страшный, залитый кровью. Оскалился. В левой, здоровой руке у него блестел клинок. — Все так же реют! В небесах!

Германец выскочил из-за угла. Ударил.

Лезвие на мгновение выглянуло из спины однорукого, исчезло. Осталась только красная полоска.

— Вот сволочь, — сказал Тиуториг без всякого выражения. С усилием вырвал меч из тела германца.

Повернулся и прошел несколько шагов. Остановился.

— Ты идешь, разведка?

Марк покачнулся. Споткнулся раз, другой. Голова стала легкой-легкой…

— Бывай, гем. Я… все.

— Бывай, разведка. Похоже, я тоже, — однорукий гем пошел дальше, пятная кровью мостовую.

Марк закрыл глаза. Как я устал. Как устал…

Вдруг он почувствовал тепло.

…он скакал на Сомике вдоль моря, без седла. Ветер трепал тунику. Ветер пах солью и домом. Серо-зеленое штормовое море катило на берег волны, убегало в пене.

Где-то там, дальше по берегу, стоял его дом, его двенадцать югеров земли, и ждала его прихода жена. И дети. Конечно же, дети.

Марк улыбнулся жене. Ударился плечом о стену дома, постоял, словно утомленный путник, и сполз вниз. Тепло окутывало его, убаюкивало. Сомик, сволочь, ткнулся теплыми губами в шею, защекотал. Марк оттолкнул его и откинулся назад.

Застыл, глядя открытыми глазами на морской берег.

Арминий, думаю я. Или Луций? Кто из них?!

Все время он вел нас — туда, куда ему было нужно.

Незаурядный полководец.

Вот они, склоны, которых нам не одолеть.

Разве ради этого мы рождаемся — чтобы умереть здесь, в сырых лесах Германии? Умереть здесь, проваливаясь по колено в топь? Умереть здесь, чувствуя, как мокрый песок останавливает натиск наступающей когорты?