Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

– Собирай! – говорит он. – Я тебя ненавижу!

…Как Леда идет на почту. В деревянную коробку уложены вязка чеснока, пять вяленых рыбин, несколько пар шерстяных носков. Леда все время оглядывается, ей страшно. На коробке страшный адрес – тот, по которому Леде не быть никогда, потому что Леда – нежная и светлая. Леда никогда не врет, а тут впервые дрожащей рукой на месте, где нужно написать свой адрес, – пишет адрес своей подруги. Зачем она это делает? Может быть, потому что услышала от бывалых людей, что чеснок спасает от множества болезней, от которых выпадают зубы, стареет лицо и сморщивается кожа. Может быть, потому что перестали приходить цветы – белые лилии после каждого спектакля… А может – из-за его голоса, который каждую ночь нашептывает ей ласковые слова и… называет чужим именем. Тем, которое дрожащей рукой она еженедельно выводит на деревянной коробке. Еженедельно! Потому что боится, что посылки могут потеряться – пусть дойдет хотя бы одна!

…Как Леда умирает. Умирает медленно и долго, как она каменеет. Но разве можно окаменеть от любви?!! Леда не может ответить на этот сложный вопрос. Ее этому не учили.

…Как однажды весенним днем подруга приносит ей крестик – маленький серебрянный крестик, и говорит: «Это передали от НЕЕ! Она скоро вернется…»

И Леда больше не Леда, а депутат горсовета, пламенная отцовская наследница. Одним росчерком пера она может запретить ТОЙ жить в этом городе. Одним росчерком пера – дать пристанище. Леда выбирает второе…

…Добрая и недобрая девочка молчит. Что она может понять? Молчит, смотрит – ей нечего сказать. Она слишком молода. Молода и прекрасна. У нее печальные глаза. Большие, синие и печальные.

Она укладывает Леду в постель, закутывает ноги одеялом, дает таблетку. И вдруг говорит:

– Извините…

Леда закрывает глаза.

А ночью по полу растекается лунное озеро и прилетает птица…

Оля-Олюся… Пятикомнатные апартаменты в центре города, детские праздники, на которые няни приводят… О, об этих детишках Олюсина мама тихо шепчет на ухо бабушке непонятные слова: «Это – Наркомпрос, это – ЦК, это – ЧК, это – Маскульт, это – Вхутемас…» И Олюся смотрит на них широко раскрытыми глазами. Все мальчики влюблены в нее – и Вхутемас, и Маскульт, а девочки – толстенькая ЦК и кудрявая ЧК – ревниво рассматривают ее платьица.

На холодных улицах сплошной мрак, фонари не горят, по ним ходят только «бабаи» (пугает Олюсю бабушка) в фуфайках, в серых длинных пальто («шинелки», говорит бабушка) и какие-то темные личности шныряют, построившись в ряд («патрули»). Олюся редко выходит на ту страшную улицу, особенно зимой. Поэтому так радуется новогодним праздникам.

Детишки лезут руками в плошки с красной икрой, запускают друг в друга пирожками с картошкой и грибами.

– Хлебом нельзя кидаться! – строго говорит Оля-Олюся.

– Пусть забавляются! – с умилением произносит отец.

Потом все покрывается туманом. Провал в памяти…

Новый праздник наступает весной, когда Олюсе исполняется восемнадцать.

В ее спальне на стене висит портрет Веры Холодной, в шкафу – шелковые платья, шляпки, фильдеперсовые чулки и еще одна редкость – чулки из капрона. Но Оля стыдится их надевать – на них, в самом верху, узоры и кружевная резинка… «Стыдные» чулки. «Это для “Мулен Руж”!» – так говорит бабушка. Что такое «Муленруж», Олюсе не известно. Но в этом слове есть что-то притягательное, это – как название кинофильма. А о кино Олюся мечтает, как сумасшедшая, только не знает, как подступиться к этой мечте.

Но она подступает к Олюсе сама! И настолько близко, что у нее перехватывает дыхание. Это происходит весной, когда весь город покрывается каштановым и сиреневым цветом. А Олюся и сама становится цветком. На ней нежно-фиолетовое платье с белым кружевным воротничком, белые носочки и новые лакированные туфли на высоком каблучке, на шее – шелковый китайский платок, в руке – бархатный ридикюльчик под цвет платья.

Олюся отказывается от отцовской служебной машины и идет пешком. Идет сдавать документы в университет. Факультет выбирали всей семьей, но последнее слово, конечно, было за Олюсей – филология. Олюся любит поэзию, знает наизусть множество стихов, и у нее есть тайна: когда дома никого нет, она становится перед большим зеркалом в прихожей и читает их вслух. Время от времени красиво заламывает руки, как Вера…

Олюся – сама весна. На самом деле Олюси нет, тело – только оболочка, хотя и необременительная, но настоящая Олюсина сущность – это музыка, птичий щебет, шелк, молоко, ромашки, жемчуг, пух, лунный свет, розовый закат, шоколад, белый мех, «ананасы в шампанском», ахматовский «роллс-ройс»…

На всем этом она замешена, на этом воспитана родителями и бабушкой. И поэтому она не идет, а плывет – золотым корабликом – посреди золотой, залитой солнечным светом центральной улицы, чудесным апрельским днем 1937 года, будто во сне, в котором нет места ни черному страху, ни запаху пригоревшей гречневой каши!

Олюся становится в очередь за мороженым и краем глаза замечает, что за ней наблюдают два импозантных мужчины. Оба в модных белых макинтошах, костюмы – в тонкую полоску, велюровые шляпы…

– Фруктовое! – заказывает Олюся и с любопытством смотрит, как продавщица ловко накладывает в вафельную трубочку розовую пенку.

Потом, с мороженым в руках, она идет дальше и снова видит тех двоих – они идут за нею. Олюся садится на скамейку. Они останавливаются, достают из карманов портсигары… Пока один дает другому прикурить, Олюся быстренько встает и ныряет в арку, обходит отрезок улицы и снова возвращается на проспект. И снова натыкается на них! И теперь они идут прямо на нее. Их лица приобретают выражение мальчишеского азарта, будто говорят: «Ага, поймали! Теперь не убежишь!» Олюся не знакомится на улицах – это признак плохого воспитания. Но они преграждают ей путь, приветливо улыбаются, будто знают Олюсю сто лет.

– Очаровательное созданье, – говорит один, – хотите сниматься в кино?

Олюся замирает на месте.

– Иван, ну что ж ты так сразу пугаешь девушку? – говорит другой и лезет в нагрудный карман своего роскошного костюма, достает красную книжечку и раскрывает перед Олюсиными глазами. – Сначала нужно представиться. Читайте.

Олюся читает имя, фамилию, а потом ее охватывает тревога и восторг, ибо внизу указана профессия: «режиссер».

– Теперь ты показывай, – говорит своему товарищу, – хотя, уверен, девушка тебя знает и без бумажки…

– Не преувеличивай! – морщится тот и достает синюю книжечку.

– Ой! – восклицает Олюся. – Конечно же знаю! Вы у нас в школе прошлой весной выступали с новой пьесой. Мы ее даже поставили в школьном театре! Я вас не сразу узнала, извините…

– Вот видите, мы не злодеи и вас не съедим! – радуется режиссер. – У нас к вам интересное предложение.

– Может, обговорим его в более подходящем месте? – говорит драматург, указывая на ближайший ресторан.

На Олюсины щеки медленно и предательски наползает алый румянец. Такого с ней еще не было! Пойти с двумя мужчинами в ресторан, да еще и с какими! И чтобы надутый швейцар в форменной фуражке с золотым околышем распахнул перед тобою двери! Ого!!!

– Вы не против? – спрашивает драматург.

Олюся смотрит в его темные глаза и почти теряет сознание. Она способна только кивнуть головой. Слов нет. Дыхания нет. Только сердце колотится, как пойманная птичка.

Они пропускают ее вперед. Олюся чувствует их взгляды – спиною, бедрами, ногами, затылком…

– Славный типаж… – слышит тихий голос режиссера. – То, что мы искали…

– Увидим… – шепчет в ответ драматург и громко добавляет, заметив, что Олюся прислушивается к их шепоту: – Вы и правда не бойтесь. Мы сумасшедшие люди, но сумасшедшие на почве искусства. Собираемся снимать фильм, а актрисы подходящей так и не нашли…

– Уже нашли! – подмигивает Олюсе и ему режиссер. – Нельзя больше тянуть – нужно работать!

Официант почтительно провожает троицу к столику в уютный уголок, оплетенный цветами, и согнувшись, принимает заказ. Олюся от всего отказывается, соглашается лишь на шоколадку и бокал шампанского.

– Что ж, это правильно – мы же сюда не есть пришли, – говорит режиссер. – Пообедаем, старик, позже. А пока выясним наши шансы.

И он рассказывает Олюсе «про кино».

Олюся отчаянно, почти залпом выпивает шампанское под темным взглядом драматурга. И сразу хмелеет. Впервые в жизни. Собственно говоря, и пьет – впервые…

Голос режиссера глохнет, превращается в неразборчивое журчание, глаза драматурга – приближаются, зал ресторана становится шире, все – кружится. Оля облизывает губы. Драматург наблюдает за ней и смеется.