Андрей Волос - Недвижимость

Проехали.

Мокрый снег бессчетно падал из туманных наслоений неба и бессчетно же погибал на мостовых; тротуары сыро дымились, мокрые зонты плыли над головами; машины ползли, и казалось, что метрах в двустах они без остатка растворяются в рябом молоке, сквозь которое тускло просвечивают огни светофоров.

Мне было чем занять голову. Я без конца проигрывал наш короткий разговор. Должно быть, всякий раз я что-нибудь добавлял к нему.

Или, наоборот, что-то упускал из него. Он был очень короток — всего несколько фраз. Но ведь и несколько фраз, если они хоть сколько-нибудь тебе дороги, можно бесконечно варьировать, придавая им все новые интонации. И оттенки смысла. Мне хотелось вспомнить все точно, слово за словом. Наверное, я уже не мог этого сделать. Она сказала звонко: «Алло!..» Нет, это я сказал «алло»: «Алло! Ксения?» Она ответила: «Да, алло!» Или просто «да»? Кажется, именно так: «Да!» Во всяком случае, голос ее показался мне радостным, но уже на втором слове потускнел, вылинял. Вообще по телефону он звучал ниже, чем на самом деле. Я сказал: «Алло, — (вот уж заладил — «алло» да «алло»), — это Сергей Капырин, Ксения… Алло!» Она ответила: «Да, да, алло! Я слушаю». Фраза прозвучала удивленно. «Вы слышите меня?» — спросил я. «Отлично слышу, Сергей, — сказала она. — Я слушаю». — «Это Сергей Капырин, — повторил я. — Ксения, вы меня простите…

Я хочу вас попросить об одном одолжении». Я замолчал, ожидая ее реакции — ну хоть какой-нибудь. Я думал, она произнесет то или иное незначащее слово. Междометие. Так, между прочим. «Да?» Или:

«Да-да?» Просто подтвердить, что она меня слышит. Правда, она уже два раза говорила, что слышит меня. В общем, она ничего не сказала. Она помолчала и вдруг почти выкрикнула (голос повысился на полтона): «Я так и знала!» Я не успел открыть рта. «Ну вот я так и знала!» — повторила она. И начала стремительно говорить

(ее речь я при всем желании не мог запомнить дословно, потому что слова из нее сыпались, как опилки), что она давно прокляла тот день и час, когда решила ввязаться в эту чертову авантюру с этой проклятой квартирой; и что никто в этой стране даже и помыслить не хочет о том, чтобы придерживаться существующих договоренностей; и что в нормальных условиях она бы немедленно потащила меня в суд, а здесь ей только и остается, что наслать бандитов; но и этого она сделать не может (хоть и следовало бы!), потому что это противоречит ее принципам; и чтобы я не думал, будто с ней можно обращаться, как с куском мыла; и что она согласна ждать в крайнем случае еще неделю сверх того, о чем договаривались, и ни минутой позже, потому что уже отдала аванс строителям и подписала договор, в котором указаны сроки начала работ. Я только мекал, пытаясь вклиниться. Раза три я повторил:

«Ксения! Да послушайте же, Ксения!..» Это было все равно что уговаривать сошедший с рельсов трамвай; последние несколько слов

Ксения выпалила таким тоном, что я понял — еще фраза, и она расплачется. Я крикнул: «Да замолчите же вы, господи же боже мой!» И она замолчала, но пока я сушил паруса и собирался с мыслями, вдруг спросила ледяным голосом: «А что вы, собственно говоря, на меня кричите?»

Я сказал: «Я не кричу, Ксения. Простите. Вы меня неправильно поняли. Простите, бога ради. Я совсем не потому звоню. Слышите?

Я не про квартиру, нет. Вы слышите? Я совершенно не об этом». Я хотел дать ей несколько секунд, чтобы усмирить досаду. «При чем тут? С квартирой уже все кончилось, Ксения. Не волнуйтесь, я не об этом. Я хотел совсем другое у вас спросить, — повторял я. -

Слышите?» — «Да, да, — сказала она в конце концов немного растерянно и, как прежде, тускло. — Я не поняла. А что такое?»

На Триумфальной ветер трепал над площадью огромные простыни мокрого снега; прохожие шагали, пряча лица; Маяковский побелел со спины и ссутулился; машины медленно ползли друг за другом; новый порыв ветра вывернул несколько зонтов; вот снова двинулись… дальше, дальше… поехали.

«Да ничего, — сказал я. — Я хотел попросить вас о небольшом одолжении. Понимаете, я бы хотел вас увидеть».

Она молчала.

Потом спросила враждебно:

— Зачем?

Я сказал:

— Ксения, простите… мне трудно по телефону… Давайте встретимся. Пожалуйста, уделите мне десять минут. Это возможно?

Вы видели меня, я не страшный.

— Даже если бы и страшный, — ответила она. — Вообще это все как-то странно, ведь мы…

— Буквально пять минут, — перебил я. — Я вас не задержу. Сегодня уже поздно, наверное. Давайте завтра. Вы когда освободитесь?

— Завтра? — переспросила она безрадостно. — Честно говоря, я не совсем понимаю, зачем это, и…

— Я вас очень прошу.

— Я занята, да и вообще…

— Пять минут!

— Ну хорошо, — сдалась она. — Завтра? Не знаю… Когда?

— В любое время.

— Я буду в час на «Проспекте Мира». Давайте в час пятнадцать.

Только недолго. Мне потом на студию.

— Отлично. На кольцевой?

— На радиальной.

— Час пятнадцать, — повторил я. — Радиальная. В центре зала?

— Да, — сказала она. — До свидания.

И положила трубку.

Ближе к Белорусскому метель поутихла. Серебряный кругляк солнца ненадолго появился над уступчатыми башнями, но пока тянулись через площадь, волнистые космы снега снова укутали его. За мостом дело пошло веселее. Без четверти час я миновал станцию метро «Динамо», свернул на Театральную аллею, потыркался в небольшой пробке при выезде на Масловку, пожалел два рубля нищему, побиравшемуся перед светофором на углу Новой Башиловки (на груди у него, помимо картонки с корявой надписью: «Помогите выжить», висела также нанизанная на лохматую бечевку кипа рентгеновских снимков — должно быть, чтобы всякий желающий мог убедиться в справедливости поставленных ему диагнозов), миновал улицу Расковой, взглянул на часы и…

И вот именно тут — аккурат напротив кинотеатра «Прага» — это и случилось. Что ж, сальник помпы честно отрабатывал свое. Он отрабатывал!.. отрабатывал!.. отрабатывал!.. и в конце концов отработал: горячий тосол хлынул на двигатель, белый пар рванул из-под капота, затянув улицу почище лондонского тумана, я вспотел от ужаса и взял к обочине, произнося все приличествующие случаю слова.

Неразрывный поток автомобилей тянулся в сторону моста. Минуты две я бесплодно махал; потом, оскальзываясь, кинулся вправо от эстакады, под нее, к Савеловскому. Есть места, где живут только машины — человек там чувствует себя как таракан в часах на

Спасской башне. Снег уже снова хлестал по глазам, я закрылся ладонью. У входа густилась небольшая толпа. Заснеженный милицейский майор, бычась от плещущей в физиономию метели, упрямо хрипел в мегафон, и слова, расколовшись, отлетали от стены соседнего дома:

— …анция!.. крыта!.. ыта!.. ическим!.. ыта!.. ия!.. ическим!.. инам!..

И снова:

— …ыта!.. ыта!.. ическим!.. ическим!.. чинам!.. чинам!..

— По техническим? — тупо спросил я, тяжело дыша и озираясь.

— Опять бомбу ищут, — сказала женщина в вязаной шапке. — Когда ж это кончится, господи!

Большая стрелка на вокзальных часах уже торчала восклицательным знаком.

— Чтоб вас всех разорвало, — с досадой проговорил старик в мокрой ушанке и ватнике. — Мне ж на Щелковскую! И куда я теперя?..

— Типун тебе на язык! — возмутилась женщина. — Разорвало бы ему!.. Что плетет, старый черт!

Она плюнула и поспешила к остановке, наклонив голову и закрываясь платком от снега, горстями летящего в лицо.

Стоит ли подробно вспоминать все последующее? На «Проспекте Мира» я оказался без двадцати два; пот лил с меня градом. Я стоял минут десять, безнадежно шаря глазами по толпе. Поезда вылетали из темноты туннеля с таким громом и скрежетом, будто снимали с рельсов стружку… Потом побрел на переход.

Марина позвонила около семи.

— Привет, — сказала она влажным хрупающим голосом. — Как дела?

Я только ввалился — успел лишь набрать номер Ксении, убедился, что ее нет, да открыл банку пива. Если день был потрачен на идиотские приключения, вечернее пиво имеет особый вкус… Когда я вернулся к машине, она стояла, уже заваленная снегом; с лобового стекла снежная попона наполовину сползла, образовав горестную морщину; в целом у бедной моей Асечки был такой вид, будто она уже никогда больше никуда не поедет. Буксировал нас бодрый пенсионер на двадцать первой «Волге». Всю дорогу он ерзал, как кобель на заборе, невзирая на снегопад, высовывал плешивую голову в окно, вертел ею вправо-влево, а то еще по-велосипедистски делал мне какие-то знаки. Докатив до гаража, старик радостно сообщил, что буксировать — это еще интересней, чем гонять по гололеду на лысых скатах, получил деньги, взял почему-то под козырек и умчался, сигналя, как на осетинской свадьбе. «Должно быть, из летчиков, — задумчиво сказал Михалыч, посмотрев ему вслед. — Ну что, Серега? Не понос, говоришь, так золотуха?» И пнул зачем-то колесо.