Энтони Берджесс - 1985

А вне дома что?

Старые здания сносят, зато множатся небоскребы. Все города выглядят одинаково, хотя им не хватает обаяния беспутности старого Манхэттена. На улицах мало людей по ночам, учитывая неконтролируемую подростковую преступность. Женщины в брюках и мужчины в килтах – не все, конечно. Ив Сен-Лоран сделал килты дешевыми и популярными, утверждая, что мужчины, в отличие от женщин, анатомически не приспособлены к брюкам.

А каков будет 2000 год на вкус и запах?

Воздух должен стать чище. Счастье, что Америка сознает угрозу загрязнения окружающей среды, в то время как большая часть Европы, особенно Италия, загрязняет воздух, сама о том не зная или не заботясь. В 1951 году Англия пережила ужасный шок, когда смог прикончил не только людей, больных бронхитом, но и экспонаты Смитфилдовской Скотоводческой выставки – племенных коров и быков, которые стоят гораздо больше простых смертных. Такого не должно было повториться, поэтому Лондон превратили в бездымную зону. Теперь лондонским воздухом можно дышать, а такого не было во времена Диккенса, и в Темзу возвращается рыба. Пережив достаточно серьезный шок, мы готовы принять меры. Воздух будущего не будет пахнуть ничем. Увы, и пища не будет иметь какого-либо вкуса, если не считать вкусовых добавок. Постепенный упадок вкуса пищи, который я отмечаю с детства (а я-то помню, какая была еда на вкус в двадцатых), неуклонно продолжается. Человеческое тело станет лучше ухоженным, но будет предаваться удовольствиям меньше, чем сифилитическое тело Ренессанса. Даже удовольствие от секса уменьшилось, поскольку он так доступен. В молодости секс для меня был недостижимой икрой. Теперь он превратился в гамбургер, и есть его позволят десятилетним детям. Эпоха вседозволенности продлится до 2000 года, и кино и журналы станут упорно трудиться, изыскивая новые вариации базовой темы совокупления. Я бы подумал, есть предел. В экономике есть закон убывающей отдачи. Аборты будут дешевы и доступны. Способность бездумно скинуть одноразовый эмбрион хорошо сочетается с доступностью секса – и то и другое свидетельствует о дешевизне человеческой плоти.

Религия?

Христианское экуменическое движение достигнет своего предела, иными словами, католичество превратится в протестантство, а протестантство – в агностицизм. Молодежь по-прежнему будет искать диковинного и мистического – в новых культах и у невероятных проповедников типа Муна. Но ислам не утратит своей суровости. В начале этого века Г.К. Честертон опубликовал роман «Перелетный кабак», в котором нарисовал фантастическое будущее, где над Англией реют звезда и полумесяц, выпивка под запретом, и двое мужчин и собака скитаются по дорогам, катя бочку рома, спасаясь от мусульманской полиции и стараясь сохранить память о крепком спиртном. Я бы сказал, такое вполне может произойти приблизительно к 2100 году. Сверхъестественное чурается сверхвакуума. Со смертью институализированного христианства наступит распространение ислама.

Я бы сказал, более вероятен всеобщий коммунизм.

Разве в умах большинства американцев термин «коммунизм» не выступает неопределенным вербальным противопоставлением – сплошь овертона и никакой базовой ноты? Не позднее, возможно, 2000 года история докажет, что марксистская секвенция ошибочна. Маркс считал, что революция разразится в промышленно развитых странах, где рабочие поднимутся против угнетателей-капиталистов. А ответом на капиталистическое угнетение стала не революция, а синдикализм. Революции происходят в малоразвитых странах, и вполне возможно, что историческая последовательность выглядит как нищета-коммунизм-капитализм. Выбирайте диктатуру по своему вкусу. Я предпочитаю мягкую диктатуру философии потребления. У малоразвитых стран нет выбора. Коммунизм может прийти к власти в Нижней Слобозии, но не в Соединенных Штатах.

Оруэлл писал, что новояз фундаментально важен для ангсоца, что новояз в некотором смысле и есть ангсоц. Разве невозможно, что с учетом развития или разрушения языка мы готовим наше сознание к неспособности совершать рациональный выбор и тем самым расчищаем место для философии диктатуры?

В языке наблюдается мучительная раздвоенность. С одной стороны, научные и технические термины, значение которых точно определено, с другой – мы видим неопределенность и размывание смысла многозначительной болтовни. В американском английском мы видим шизоидную связку сленга и технического жаргона, благодаря которой возникают фразы: «Давай обнулимся до подразумеваемых параметров онтологического… дерьмо… как бишь оно там… ах да… констатации». Я отмечаю тенденции к чистой вербализации, особенно в публичных заявлениях, которые мы обычно считаем лживыми или уклончивыми. Я хочу сказать, утверждение может звучать так, словно имеет смысл, пока сохраняет связную синтаксическую структуру. Слова организованы в какую-то схему, но что значат сами эти слова, не важно.

Например?

Репортер спрашивает президента или члена кабинета министров, будет ли война, а в ответ получает: «Существуют различные параметры осуществимости потенциала, каждый из которых достоин серьезного рассмотрения в контексте следствий из вашего вопроса, Джо. Общая тенденция склонности к забастовке по обеим сторонам гипотетической глобальной дихотомии находится в процессе подробнейшего изучения, но затронутый темпоральный элемент пока, разумеется, невозможно достоверно исчислить. Это достаточный ответ на ваш вопрос, Джо?» И Джо остается только сказать: «Спасибо, сэр». Помимо такого «языка профессиональной уклончивости» налицо усиливающаяся тенденция прибегать в повседневной речи к техническому языку, притом не вполне понятному. Пример тому выражения вроде «значимые отношения», что должно подразумевать интрижку, или «вы чрезмерно реагируете», что, по всей вероятности, означает: «Вы чертовски и ненужно грубы». Затем множество акронимов и сокращений, которые люди употребляют в речи, притом не зная, как они разлагаются на составляющие. Правду сказать, я сам в такое играл, придумав, например, ХАОС.

И что же такое ХАОС?

Хартия аннигиляции организованного социализма, или, если хотите, Хор анафемы онанизма в сексе.

Каким будет английский язык, скажем, в 3000 году?

В фонетическом плане? В плане семантем и морфем? Давайте рассмотрим сперва фонетику. Если помните, существует много форм английского языка, и все они имеют равно респектабельные корни, но по обеим сторонам Атлантики мы принимает своего рода образованную норму – давайте назовем ее «английским диктором». Язык лондонских дикторов не слишком отличается от языка нью-йоркских. Нью-йоркский английский в плане фонетики консервативен: он ближе к английскому «Отцов-основателей» и «Паломника» или шекспировскому английскому. Лондонский английский сделал шаг в сторону изменения гласных. Так вот, я всегда утверждал, что если бы Чосер знал про нестабильность, присущую долгим гласным, то еще в XV веке смог бы предсказать, какой будет речь в XX веке. Например, он бы знал, что слово «mouse» – «мышь», которое он произносил на французский манер, в конечном итоге будет напоминать немецкий вариант. То есть сравнительно несложно предсказать, какие фонетические перемены произойдут в английском языке. Кстати, сомнительно, что фонетические изменения удастся затормозить, зафиксировав произношение через фильмы, кассеты и пленки. Разговорный язык имеет обыкновение идти своим путем. Рискну предсказать, как будут звучать к 3000 году гласные: все они имеют тенденцию сдвигаться к губам, приближаясь к звуку, какой мы издаем в конце слова «lava» и в начале слова «apart». Согласные с XI века изменились мало, и сомневаюсь, что многое изменится за ближайшую тысячу лет, но гласные будут все больше и больше походить друг на друга. Некоторые слова будут отличаться лишь последними согласными. Все это, наверно, звучит легкомысленно, но вы же хотели ощутить будущее…

А как в плане значений?

Вы обратили внимание на один любопытный и довольно трогательный момент в «1984»? Я говорю про склонность к деревенским метафорам и сравнениям, которую Оруэлл передал своим персонажам? О’Брайен говорит об отымании ребенка от материнской груди как о забирании яйца из-под несушки. О трех сверхгосударствах говорится, что они опираются друг на друга, как три скирды на сенокосе. Уинстон и Джулия не сомневаются, что птица, чье пение они слышали, именно дрозд. В этом романе, разворачивающемся в предельно урбанистическом обществе, слишком много сельского. И в языке будет происходить то, что уже происходит, а именно вытеснение сельских и природных реалий, так что названия различных пород деревьев не будут иметь большого значения: вяз, дуб или секвойя будут называться просто «дерево». Все птицы станут «птицей». Цветы – «цветком». Словарный запас будет становиться все более абстрактным, носители такого языка временами будут бунтовать против тенденции все более изобретательным сквернословием, но и бранные слова будут носить общий характер. На смену словам, так сказать, «от природы» возникнет обширный технический словарный запас – слова для обозначения частей холодильника, магнитофона и так далее. Но язык будет оторван от своих корней в плане фундаментального физического опыта. Это будет язык скорее мозга, чем тела.