Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук

— Разъяснения, — сам себе ехидно ухмыляется Влад. «Что ты можешь рассказать о положительной динамике в психике другого человека, если за полгода ты пальцем о палец не ударил для того, чтобы изменить свою? Только ноешь беспрерывно. Все тебе не то и все не это. Несчастный, обделенный, обездоленный! Ни одного решения принять не можешь! Все сомневаешься: спросить — не спросить, ехать — не ехать. Все думаешь над тем, как быть да что делать. Тоже мне: Чернышевский!» Гальперин отрывает испачканный пиджак от стены и почти выбегает из подъезда. В ближайшем же спортивном магазине он приобретает свою мечту: спортивный велосипед с низкой усиленной рамой, мощными колесами и широкой резиной. Арфу и брэкеты, скорее всего, все же придется оставить в списке неудовлетворенных желаний, но этот факт больше не вызывает у Влада и тени разочарования. В деловом костюме и галстуке он крутит педали спортивного байка и, наверное, напоминает прохожим городского сумасшедшего. Сам себя Гальперин считает сейчас котом Леопольдом: ласковые глаза, доброжелательная улыбка, а в голове заезженной пластинкой звучит оптимистичное «…качу, качу, куда хочу». А хочет Влад на Павелецкий вокзал. Там, надежно прикрепив тросом своего металлического коня к столбу, он спускается к авиакассам и, нагнувшись к окошку, обращается к сидящей в нем девушке:

— Один билет до Мурманска на субботу.

Кассирша оформила покупку и, отдавая мужчине заполненный бланк, мельком взглянула на него. Она могла бы поклясться: этот покупатель был самым довольным из всех, кто подходил к ее окошку в течение дня, а может, и недели, а может быть, месяца, а может быть…

Племянник смешно морщит носик и причмокивает губами. Алине нравится наблюдать за его времяпрепровождением. В этом однообразии еды и сна гораздо больше смысла, чем можно себе представить. Она воспринимает отсутствие активности как процесс, напоминающий некую медитацию, настройку на готовность к познанию и принятию окружающего мира. Алина не расстается с фотоаппаратом, снимает каждое движение малыша с момента его появления на свет. Отец ребенка не слишком любезен:

— Зачем столько кадров? Оставь его в покое.

— Ему пока все равно, а мне надо сделать много, чтобы было из чего выбирать.

— Для чего?

— Для выставки. Сделаю серию «Здравствуй, мир!».

— Что за идея? Почему снимки моего ребенка должны выставляться на всеобщее обозрение?

— Ты против?

— Я — да! Но разве это кого-то волнует? Даже имя для сына я выбрать не мог. Ее вариант окончательный и обжалованию не подлежит.

— Майкл — хорошее имя.

— Ты правда так думаешь? — в детскую заходит Маша. Через две недели после родов она выглядит уставшей, но не менее красивой, чем раньше. И сестра, и муж любуются ею, забыв о разногласиях.

— Правда, — искренне отвечает Алина. — Ты правильно сделала, что назвала его в честь папы.

— Я думала, тебя это не слишком обрадует.

— Что ты! По-моему, это самое правильное решение. И имя отличное, — Алина ехидно поглядывает на шурина.

— Фотограф и скрипачка, а спелись, как две хористки, — делано ворчит он, потом улыбается: — А, что с вас взять — женщины! — И непонятно, чего в этом возгласе больше: возмущения или восхищения. Мужчина выходит из комнаты, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить малыша. — Сестрички! — чуть слышно шепчет он на пороге, шепчет без всякой издевки, скорее радостно, чем осуждающе.

— Вот ворчун! — со смехом негодует Алина, едва за ним закрывается дверь.

— Да, — соглашается Маша, — но…

— Но ты его любишь.

— Да.

— А он тебя.

— Да.

— И это здорово. Я за вас рада. Иди сюда, я покажу тебе, что сейчас нащелкала. Майки такой забавный и…

— Алиша, — Маша садится рядом и дотрагивается до ее руки. Голос сестры очень серьезный и напряженный. Алина догадывается, о чем она собирается спросить: — Я давно хотела узнать, только все не решалась. Глупо, правда? Ты уже месяц здесь, а я все никак не сподоблюсь. Просто сначала я была так счастлива от того, что ты приехала, что даже не думала… Затем страх перед родами, все мысли об этом. Ну, ты понимаешь. Потом это маленькое чудо. Я до сих пор не верю, что он есть. Но видишь, уже способна размышлять о чем-то еще. — Маша неожиданно останавливается и резко спрашивает: — Почему ты решила приехать?

Алина готовилась именно к этому вопросу, но все же подготовиться не успела. Она знала, что рано или поздно Маша спросит. Уж слишком хорошо старшая сестра знала младшую. Знала, что все ее поступки можно объяснить и расшифровать, и она хотела подобрать код. Алина знала, что так будет, но до сих пор не придумала, как лучше объяснить произошедшие с ней перемены. Просто рассказать? Или написать? Или…

— Подожди, я сейчас, — Алина оставляет Машу в детской и спешит в свою спальню. Там в сумочке лежат письма, которые она прочитала в середине мая. Надо просто отдать их сестре. Это будет быстрее любого рассказа и намного понятнее. Да, именно так она и поступит. Алина достает сложенные листы, один из них падает на ковер. Она поднимает и не может удержаться от того, чтобы не прочитать еще раз:

Славочка, милая, здравствуй!

Почему ты так долго молчала, родная моя сестричка? Зачем столько лет хранила секрет и зачем вообще ты сделала из всего произошедшего тайну? Чего ты боялась? Моего осуждения? Моего гнева? Того, что я не пойму или не приму? Я же — твоя сестра, моя милая! Помнишь, как у Киплинга: «Мы с тобой одной крови?» Разве могу я позволить себе испортить отношения с той, кто мне дороже всех на свете? Зачем? Чтобы мучиться от одиночества, упиваясь обидой? Да и при чем здесь, собственно, я? Это твоя жизнь. И гораздо больше меня расстраивает тот факт, что ее остатком ты решила распорядиться так, как решила. Но не буду портить тебе настроение. Я уже неоднократно говорила тебе о своем отношении к твоему желанию стать монахиней. И пусть сейчас я не понимаю его даже больше, чем раньше (ты ведь оказалась гораздо более земной, чем я могла себе вообразить), но осуждать не берусь. Ты счастлива — и это главное. Все, что делает счастливой мою дорогую сестричку, делает счастливой и меня. А уж если в моих силах осчастливить ее еще больше, я буду прилагать максимум усилий к тому, чтобы воплотить задуманное в жизнь.

Итак, начнем. Теперь я понимаю: ты права. Конечно, мальчику надо найти Алину. Но как? Что у меня есть? Только ее московский телефон. Можно по нему позвонить, но что это даст? Посмотрим. Попытка — не пытка. Я сделаю так, как ты просишь, хотя, честно говоря, не понимаю, почему надо продолжать скрывать всю эту историю. Теперь, когда Галины нет на свете, нет никого, кому могла бы быть неприятна такая правда. Нет, я ошибаюсь. Такой человек есть. Это — ты. Ты сама до сих пор не простила себя, ты не можешь открыться сыну, ты не хочешь, чтобы он узнал, какая ты на самом деле? Но, милая, Влад, как никто другой, мечтал бы о том, чтобы его мама оказалась обычной женщиной, а не святой. Однако, как бы я ни считала, мне придется подчиниться твоим желаниям. Ты — моя сестра, и я априори на твоей стороне. Я расскажу Владу о своем не слишком удачном опыте научной работы над личностью Алины и попрошу продолжить ее под предлогом большого количества накопленного ценного для психологии материала. Увидим, что из этого получится.

Славочка, все, что я написала до этого, хотела отправить раньше, но не сложилось. Зато теперь могу поделиться первыми результатами. Они и оптимистичны, и не очень. Плюс в том, что Влад загорелся идеей и даже уже звонил в квартиру Алины. Но там автоответчик, что неудивительно, ведь она в Америке. Мальчик вознамерился ее разыскать, но я не очень представляю, как ему это удастся. И это минус. Однако будем надеяться на лучшее.

Да, возвращаю тебе твое письмо. Прости, но рука не поднялась это сжечь. Если хочешь, сделай это сама, а если можешь, послушай меня: не сжигай! Я уверена, когда-нибудь желание рассказать правду перевесит предрассудки (да-да, именно предрассудки, по-другому просто не могу назвать твое поведение), и тогда ты сэкономишь и чернила, и бумагу, и время, и душевные силы.

И еще, Славочка, хочу спросить тебя: знаешь, почему я стала врачом? Это банально и просто. Я всегда хотела спасать людей, помогать им. Ты веришь в спасение в ином мире, в будущем и прекрасном, но, если в твоих силах будет спасти кого-то в мире настоящем, прошу тебя, не отказывай себе в этом удовольствии. Возможно, сейчас ты не поймешь, что я имею в виду, но я верю, что когда-нибудь это случится.

Целую тебя, милая моя сестричка. Не грусти, не отчаивайся и ни в чем себя не вини. Помни, что на свете есть та, для кого ты — самая родная и близкая. Я очень люблю тебя, Славочка.

Целую тебя. Я.

— «…Та, для кого ты — самая родная и близкая…» — с удовольствием повторяет Алина так, как делала это месяц назад. Тогда она перечитывала и перечитывала письмо, все время по несколько раз останавливаясь на фразах: «Ты — моя сестра, и я априори на твоей стороне»; «Все, что делает счастливой мою дорогую сестричку, делает счастливой и меня. А уж если в моих силах осчастливить ее еще больше…»; «Разве могу я позволить себе испортить отношения с той, кто мне дороже всех на свете? Зачем? Чтобы мучиться от одиночества, упиваясь обидой?» Алина перечитывала, и с каждой очередной буквой, следующим словом, новым предложением в ней крепла уверенность, что в ее жизни упоение обидой давно прошло, и осталось только одиночество, от которого еще есть шанс избавиться. И она этим шансом воспользовалась.