Сергей Алексеев - Когда боги спят

Потом он спустился на лед, чтобы видеть кромку леса на той стороне — где-то там выходила дорога. От напряжения в глазах начинало мельтешить и двигаться все, что как-то выделялось на фоне снега, в какой-то момент казалось: идет! — и замирала душа, перехватывало горло, однако стоило отвести взгляд или моргнуть, как призрак исчезал. Он не замечал времени и лишь чувствовал, как от неподвижности замерзают ноги.

Зрение устало, и Зубатый уже переставал различать линию берега, поэтому непроизвольно, шаг за шагом, подходил все ближе и ближе. И вдруг холод окатил спину, а ноги вмиг стали горячими.

На другой стороне от леса отделилась смутная, вытянутая тень — словно тряпка на ветру полоскалась. И сколько не смаргивай, не закрывай глаза — не пропадает, а напротив, увеличивается.

Через минуту он уже точно различил человека, который шел почему-то враскачку, припадая на одну ногу и, часто оступаясь, издавал нечленораздельные звуки, будто пьяный. И вдруг остановился, замер, после чего послышался напряженный голос:

— Эй, кто там?

В душе ничто не откликнулось. Если бы старец пришел, наверное, все было бы не так…

— Это я, — отозвался Зубатый.

— Кто — я?

— Зубатый!

Человек выругался и начал приближаться. Скоро перед ним оказался Иван Михайлович, с рюкзаком за плечами и на одной лыже.

— Что ты тут стоишь? — заворчал он. — Народ пугаешь…

— Новый год встречаю. А ты что ходишь по ночам?

— Да, так разэтак, хотел к празднику свежей рыбки поймать, — он снял шапку, от головы валил пар. — Вечерком побежал заманы проверять на озеро и лыжу сломал! Сколько времени?

Зубатый глянул на часы — шел второй час Нового года…

— К празднику опоздал…

— И хрен бы с ним! Ко мне же гости приехали. Три дочери с зятьями… И хоть кто-нибудь бы хватился, вспомнил про отца да навстречу пошел! Даже этот, рыбнадзор…

Он заплакал как ребенок, навзрыд, и отталкиваясь одной ногой, покатился к другому берегу.

Зубатый еще постоял, осмотрелся — чуда не случилось. Да и не могло случиться. Скорее всего, бабка Степанида не предсказательница, не ведьма и не блаженная, через уста которой говорит Бог, а просто бродячая повитуха с заметными отклонениями в психике. Собрала все последние сплетни об экс-губернаторе, в обилии бродившие по городу, подкараулила на Серебряной и выдала. Он же, под впечатлением гибели сына и особенно от фанатичных заявлений Снегурки, поверил. Поскольку в это время копался в себе и пытался хоть как-нибудь объяснить причину, поднявшую Сашу на крышу девятиэтажки. Поверил полубезумному вздору старухи, потому что очень хотел поверить в нечто необычайное. Когда-то не принял, не обратил внимания, можно сказать, оттолкнул старца, назвавшегося прадедом — это подходящий грех и, наказание за него суровое. А то, что просто не углядел за сыном, не заметил, когда он оторвался от него и пошел познавать мир через наркотическое опьянение, или, напротив, испытал и отверг этот мир — для понятия греха и наказания все это слишком расплывчато, неопределенно.

Так он думал и бродил по реке вдоль засыпающей после утомительной встречи Нового года деревне на горе, не зная, к кому постучаться. У Василия Федоровича давно погас свет, да и не хотелось возвращаться в дом, где находилась обманувшая его бабка Степанида. В доме Зубатых «девок» тоже оказалось темно, и лишь красноватыми отблесками, будто лучами заходящего солнца, отсвечивали топящиеся печи. Еще раз проситься на ночлег по законам драматургии слишком навязчиво, тривиально и пОшло.

И тут же, на зимней, заснеженной Соре, в новогоднюю ночь, у Зубатого созрела мысль уехать из Соринской Пустыни не дожидаясь утра. И не прощаясь. Пусть все думают, что он встретил старца и с ним куда-то исчез.

С этой мыслью, как с дитем на руках, он еще раз прошел вдоль деревни и лишь утвердился в своем решении. Потому что его, как и Ивана Михайловича, никто не хватился, не встревожился и не пошел искать. И самое главное, этого не сделала Елена…

Машина стояла возле дома Василия Федоровича, насквозь промерзшая и заиндевелая — страждущие на праздник разъехались по домам, во дворе было непривычно пусто. Он сел, вставил ключ в замок зажигания и загадал: заведется без разогрева — уеду, пока все спят. Надо вывозить Машу из Финляндии, в конце концов, это сейчас важнее всего…

Показалось, стартер завизжал на всю улицу, двигатель едва проворачивался, но надежда была, чувствовалось ускорение вращения. Зубатый подождал, давая восстановиться аккумулятору, после чего снова повернул ключ. Мотор начал уже схватывать и наверняка бы запустился, однако дверь распахнулась, и на крыльце оказался Василий Федорович.

— Алексеич? Ты куда? Мы тебя потеряли!

Он сбежал с крыльца и открыл дверцу машины.

— Я здесь…

— Ну что? Встретил?

— Только Ивана Михайловича.

— Неужели и на этот раз не пришел? — искренне изумился Василий Федорович.

— Ни по митинской, ни по макарьинской. Может, здесь еще какая дорога есть?

— Нет больше дорог…

— Напутал что-то твой Женьшень.

— Не может такого быть! Ни разу не случалось, чтобы обманула! Ты где встречал-то?

— На реке, по дороге ходил, по снегу…

— А что там Ванька делал?

— С озера шел, лыжу сломал. А потом плакал. Забыли про него, никто не хватился. Даже зять-рыбнадзор.

Василию Федоровичу это уже было не интересно.

— Он и спугнул старца! Ванька, он везде залезет!

— Неужели святые кого-нибудь боятся? — серьезно спросил Зубатый.

— И то правда… А зачем машину заводишь? Куда собрался?

— Никуда, прогреть хотел…

— Слушай, Алексеич, — он вдруг стал виниться. — Все ведь из-за меня да из-за моего Женьшеня. Сбили с панталыку. Ты уж меня прости, и на Степаниду не сердись. Видела она, видела — идет Святой!

— Да ладно…

— Мы тебе Новый год испортили, и у Зубатых «девок» все насмарку пошло… Поругались они с матерью! Неслыханное дело. Получается, из-за нас с тобой. На тебя-то ничего, а нам с Женьшенем попало. Я уж и так, и эдак каялся… И ты сейчас поди к Ленке, принеси извинения. Она часа два где-то ходила, тебя искала. Вот мать и поднялась…

— Искала?

— Ну!.. Пришла, всех откостерила и легла. А старшая Ромку взяла и к нам. Ромка на печи спит, а они с Женьшенем сидят в горнице, колдуют.

У Зубатых «девок» оказалось не заперто, но в сенях темно, и повсюду поленницы дров. На ощупь он пробрался к двери, потянул за ручку, выпутался из одеяла, которым был завешан проем, и сразу ощутил тепло. Постоял у порога, присматриваясь: в просторной и украшенной ветками и игрушками комнате, в свете елочных гирлянд стоял накрытый и почти не тронутый новогодний стол, нераспечатанная бутылка шампанского, неразрезанный торт — следы так и не состоявшегося праздника. Он присел возле голландки и открыл дверцу — дрова догорали, пол топки нажженного угля излучали свет и жар, однако, настывший, он не мог согреться, и когда лицо и руки уже палило, по спине пробегала дрожь. Он расстегнул куртку и раскинув полы, встал к огню. Скоро запахло раскаленной тканью, но тепло дальше не проникало. Потом он снял ее, подстелил и повернулся спиной, как возле костра. И не увидел, как из спальни вышла Елена — почувствовал, кто-то смотрит. Он глянул через плечо и сказал то, о чем думал:

— Я испортил вам праздник…

— С Новым годом, — она встала сначала на колени, а потом села рядом, на куртку.

— С Новым…

— Мне кажется, это не последний праздник.

— В общем, я тоже так подумал.

— Да и этот еще не кончился…

— Тогда принесу шампанское?

— И закройте дверь на крючок…

Утро выдалось тихое, новогоднее, на улице немного потеплело и пошел снег, на который так приятно смотреть из постели сквозь полузамороженное окно. Нужно было встать и подбросить в печку дров, пока еще тлели угли, но так не хотелось выбираться из-под одеяла, и он оттягивал минуты, ощущая у плеча теплое дыхание.

Первый раз постучали около одиннадцати, и он машинально сел, намереваясь встать, одеться и открыть, но Елена сонно прошептала:

— Не надо… Это мама… Она все поймет.

Еще около часа он лежал, глядя в окно, и в голове не было ни одной беспокойной мысли. Потом залаяли собаки, причем, все разом, будто по зверю работали, но и это не могло встревожить его в то утро. И вдруг снова постучали — чужой, осторожной рукой, отчего Елена вздрогнула и приподняла голову. Зубатый встал, не спеша оделся, подбросил дров в печь и снова услышал стук. На кухне, откуда было видно крыльцо, окно напрочь затянулось изморозью, так что пришлось протаивать глазок. У входной двери стоял Василий Федорович.

— Что там стряслось? — спросил Зубатый через дверь.

— Выйди сюда, Алексеич.

Он набросил куртку и вышел на крыльцо: шел снег и одновременно светило солнце, делая весь мир пенистым и искристым, как новогоднее шампанское.