Лев Правдин - Море ясности

Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху в своей мастерской ходит отец. Конечно, он-то уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжело его осуждение и для него и для нее. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.

Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Она, как и всегда, кого-то ругала, и Валя заранее знала, что ей сейчас попадет от нее, и не ждала пощады. Конечно, она для начала заговорила все о том же: молодые не хотят считаться со старшими, а своего-то ума не хватает, чтобы обдумать все свои поступки.

Все это уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей беспощадностью собственницы, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну это уже легче.

В прихожей наступила тишина. Валя вздохнула. Ошиблась? Может быть. Во всяком случае это ее дело, и обсуждать ее поступок никто не имеет права.

Никто, кроме одного человека, ее отца, который ходит там, наверху.

Послышался глуховатый голос Валерия Ионыча.

— И думать и говорить сейчас об этом не надо, потому что бесполезно.

— Нет, не бесполезно. Слышишь: все ходит.

— Ему есть о чем думать.

— А тебе даже и думать уже не хочется.

— Каждый поступает, как умеет.

— Как умеет! А знаешь, как называется ее поступок?

— Ты говорила. Знаю.

— Не нравится?

— Говори тише…

— Кто не хочет, пусть не слушает. Отец, посмотри-ка, до чего дошел. Какого человека обидели? Какого мастера! Все вы после войны какие-то ненастоящие сделались. Он этот дом для большой семьи строил. Три сына. Дочь. А что осталось? Сыновей война сожрала, а дочь… Кому теперь этот дом достанется? Красота эта. Кому? Наследники-то где? Достойные, заботливые руки. Где? А ты — художник. Слышишь!

— Я не слушаю, мама. Прости, но я ухожу, — решительно сказал Валерий Ионыч и поднялся.

Он захлопнул дверь. Елена Карповна осталась одна в темноте.

И вдруг шаги наверху затихли.

Елена Карповна насторожилась, ожидая, что за этим последует. Конечно, человек, у которого душа на месте, сейчас бы просто лег спать. Ну, а у этого душа, должно быть, еще не скоро свое место отыщет. Да и отыщет ли?

Над ее головой отворилась дверь без скрипа, как и все двери в этом ладно построенном доме. Не поднимая головы, Елена Карповна спросила:

— Не спишь?

— Сама видишь, сплю. Десятый сон досматриваю.

— То-то, тебя не видать. Это, значит, ты во сне бродишь.

— А тебя чего сон не берет?

— С сыном говорила.

— Слыхал. Жадная ты.

— Не то говоришь.

— Ну, завистливая… Ты бы, если смогла, то и солнышко запрятала бы в темницу-то в свою, одна бы тайно любовалась, как оно играет…

— Не то говоришь, не то. Я — собирательница.

— А для кого?

— А ты для кого?

— Так ведь я строю, делаю. А ты знай в сундук складываешь.

— Я спрашиваю: для кого ты терем этот построил?

— Говорю, для людей. Мой терем у всех на виду. А ты от людей прячешь. Не любишь ты их. Опасаешься. Ну-ка, подвинься, я сойду, а то разговариваю с тобой невидимый, как бог на небесах.

— Скажешь тоже. Бог, — проворчала она, медленно поднимая свое громоздкое тело.

Она отошла от лестницы, уступив дорогу, и необыкновенное видение вдруг возникло перед ней: взошла луна и через всю прихожую, от полукруглого окна пролегли разноцветные полосы трепетного света, похожие на невиданную ночную радугу. По этой радуге, как по ступеням небесной лестницы, спускался Владимир Васильевич, и в самом деле напоминающий большого, бородатого бога, задумчиво сходящего на грешную землю.

У бога был обескураженный вид. Как видно, на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.

— Ну, чем не бог! — приветствовала его Елена Карповна. — Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор…

— Постой, Еления. Не гуди…

— Ушибло тебя, Владимир Васильевич?

Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:

— Вот послушай, Еления Карповна, про мою жизнь и про твою.

— Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…

— Да погоди. Разговор недолгий.

— Ох, про нашу-то жизнь! До утра не управишься.

— Это как подойти к жизни-то…

— Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.

— Это, значит, прожила ты, как в зеркало смотрелась.

— Как это так?

— А вот так: одну себя только и видела; и думала, что все кругом — и земля, и вода, и люди — в общем, все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни разные, и до тебя никому дела нет, очень ты обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: «Люди, что вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!»

— Хватит! — басовито воскликнула Елена Карповна. — Хватит тебе болтать-то!

— Вот и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.

— Тебе она ай как угодила!

Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания:

— Я, когда молодой был, песни любил петь. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как! А ты говоришь — ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.

— Выдумщик ты.

— А ты не менее моего.

— Где уж мне за тобой-то поспеть…

— Ты еще меня пуще. Сколько ты муки-горя приняла за свое самое главное.

— Вспомнил что, — проворчала Елена Карповна, и ей вдруг представилось, как стояла она среди развалин и соображала, где тут до войны находился ее дом?..

Дом свой она тогда нашла с превеликим трудом.

Еще когда только поступила она на работу в театр, начала собирать изделия народных мастеров. В магазинах и на рынке любила покупать вылепленных из глины лошадок, петушков, блистающих глазурью и позолотой, пестро раскрашенных вятских кукол, резные из дерева ларцы, мстёрскую роспись и уральское фигурное литье. Сначала покупала без толку, что понравится, но скоро начала понимать, где настоящее мастерство, а где подделка.

Она вышла замуж за театрального художника, появился ребенок, она стала опытным мастером по росписи тканей, но увлечение ее не прошло. Оно стало главным смыслом ее жизни. Теперь она не просто покупала, она отбирала только самое ценное и неповторимое. О ее коллекциях писали в газетах. Любой музей был бы рад приобрести их.

Началась война. Мужа и сына мобилизовали в первые же дни. Сама она вместе с женой своего сына эвакуировалась на Урал.

Уезжая из родного города, она отобрала только самое ценное и увезла с собой. Все остальное, целый сундук, закопала в погребе под домом. И сразу после войны поехала и среди развалин нашла место, где стоял дом. Сама откопала и привезла свой драгоценный сундук.

Тогда сказал ей Владимир Васильевич:

— Ох и сильна ты, Еления Карповна! Ох сильна!

Сколько потребовалось для того, чтобы вспомнить этот подвиг своей жизни? Должно быть, меньше минуты, а рассказать — пять минут. И вся жизнь тут. Наверное, дело, которое избрал человек, и есть та самая душа, без которой нет жизни. Вот и подошел разговор к самому главному.

Поняв ее мысли, Владимир Васильевич проговорил глухим голосом:

— Ну что, поняла теперь? У тебя сын есть. Продолжатель. А у меня кто? Придут в дом чужие люди, а какие они еще будут? А на Валентину, сама видишь, у меня надежды не стало. В музей, что ли, все снести? Там хоть спасибо скажут.

Она упала на колени перед ним.

— Отдай хоть «Лебеденочка»!

— Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь.

— Отдай. У меня в сохранности будет. У тебя кто наследник-то? Кто? Девчонка — в голове ветер. Чести своей не жалеет, а уж отцово творение и подавно. Размотает все, ребятишкам на игрушки. Отдай.

— Замолчи! — громко стукнул он кулаком по ступеньке. — Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих сила есть и ума на это хватит…

И вдруг он примолк и вроде как бы насторожился, а она подумала, что наконец-то его тронули горячие ее просьбы и он задумался и насторожился, как настораживается человек, готовясь принять трудное и окончательное решение.

Она замолчала и притаилась, чтобы уже совсем не мешать ему. И тут она увидела, что вовсе не ее он слушает, что-то другое вдруг оторвало его от всего окружающего, смешало и в один миг перевернуло все его мысли.

В темной тишине дома заплакал ребенок. Сначала раздался тихий тонкий звук, похожий на неуверенное мяуканье котенка. Но это только сначала. Ого, как заорал он через секунду! Он протестовал против всего, что ему не нравилось, он требовал то, что ему полагалось по его высокому званию, он ничего не хотел знать, ему наплевать на все, на все страсти, высокие и мелкие, которые раздирают взрослых людей. Он жил и оповещал об этом весь мир.