Анри Труайя - Охота

На самом-то деле у меня не было ни малейшего намерения туда перебираться, но нельзя же было не успокоить оставленных мною в Санкт-Петербурге дорогих сердцу людей: им еще придется настрадаться, когда откроется истинная цель моего путешествия во Францию. Написал я и кое-кому из нашего царскосельского братства, но без единого намека на Жоржа Дантеса. Любое, даже самое мимолетное признание на подобную тему могло провалить все дело. Чем дольше я остаюсь один, тем сильнее становлюсь. Подписав и высушив чернила на последнем письме, я снова улегся в постель и теперь уже — когда с совестью все стало в порядке — мгновенно рухнул в сон и спокойно проспал до самого утра.

Нет, не мог это быть никто другой! Высокий, дородный, одетый в просторное, с меховым воротником пальто табачного цвета, в цилиндре на голове, он тяжело спускался по ступенькам парадного крыльца. Откуда бы взялся в его собственном особняке еще кто-то подобный? Лакей распахнул перед ним дверцу коляски с откинутым, несмотря на холодную погоду, верхом, помог усесться поудобнее. А я, устроившись почти что в самих воротах, жадно следил за тем, что происходит во дворе.

Однако ко всему еще время было не самое подходящее: сумерки и туман спустился — черты Жоржа Дантеса мне едва удалось разглядеть. Коляска тронулась с места, проехала мимо меня, подрагивая на камнях мостовой, и свернула на авеню Монтеня, чтобы устремиться дальше в направлении круглой площади у Елисейских Полей. Куда это он? Может быть, в Имперский Клуб? Я решил пойти на Буасси-дʼАнгла и подежурить у выхода: вдруг удастся рассмотреть его получше?

Отправился туда пешком. У подъезда этого привилегированного клуба оказалось такое скопление самых разнообразных экипажей, что мне уже было и не признать среди них коляски Дантеса. Фаэтоны, тильбюри, кабриолеты, берлины, выстроившись в двойную шеренгу, соперничали блеском и элегантностью. Кучера, спустившись со своих сидений, болтали в ожидании хозяев. Ливреи у них были темные, сапоги новехонькие, кокарды на картузах показывали, что каждый имеет честь возить представителя одного из лучших семейств. Дорожные свои фонари они не загасили, и отблески света, играя на шелковистой шерсти стоявших у подъезда холеных лошадей, лишний раз подчеркивали, до чего прекрасный уход обеспечен в этих домах животным. Иногда тишину квартала — она и оставалась тишиной, несмотря на невнятный гул города — нарушал нетерпеливый стук копыт, а то какая-то из лошадей вдруг заржет, но тут же и умолкнет, словно сознавая ржание свое вовсе тут неуместным.

Было часов шесть вечера. У входа в особняк, где располагался клуб, караулил швейцар в роскошных галунах. Я спросил у него, прибыл ли уже барон Жорж де Геккерен дʼАнтес, но он не удостоил меня ответом. Наверное, получил указание молчать. Я решил подежурить тут часок-другой — вдруг повезет, — но очень скоро понял, что, болтаясь так долго перед дверью прославленного клуба, непременно вызову подозрения. Да к тому же я совершенно уже окоченел, в горле скребло, по спине то и дело пробегала дрожь. Напомнив себе, что бронхи никуда не годные, я счел более разумным сократить срок наблюдения и перенести свой пост в ближайшее кафе на бульваре, где заодно можно и согреться, выпив грогу.

Выбрал для этой цели Тортони, где было переполнено. Разогревшись обжигающим напитком, я, слегка им одурманенный, рассеянно прислушивался к журчанию голосов и позвякиванию посуды. Скольжение официантов между посетителями, неяркий свет поставленных на столики ламп — все выдавало здесь заведение, принципами которого были сдержанность и изысканность. Подумав, я решил, что не следует, подобно какому-нибудь шпиону, упорствовать в преследовании Дантеса повсюду и следить за его перемещениями. Дабы не ошибиться, с кем имею дело, мне надо потребовать, чтобы кто-то из «власть имущих» обрисовал мне того, кого я разыскиваю, а при необходимости и представил ему. Ведь что будет за ужас, если я по ошибке совершу свою месть, направив оружие на другого человека! Можно ли представить себе более ужасную драму! Лучше что угодно, только не принести в жертву невиновного, положившись только на свою ненависть и на свое презрение! Кроме того, предпочтительнее не стрелять в Дантеса, целясь на глазок, среди прохожих, прямо на улице. Самое правильное, просто идеальный вариант — встретиться с ним в какой-либо гостиной, завязать разговор и, глядя негодяю прямо в глаза, холодно произнести: «Меня послал Александр Пушкин. Молитесь, сударь!» — и тут же наставить на него револьвер, который я заранее купил в Петербурге и сумел скрыть от всех таможенных досмотров. Итак, выстрел! Дантес падает, он смертельно ранен. Крики, суматоха. И я, воспользовавшись этим, исчезаю, пока никто не в состоянии преградить мне дорогу.

От разработанного мною плана сердце забилось веселей, на душе появилась необыкновенная легкость, и я стал с беззаботной улыбкой озираться вокруг. Настроение еще улучшилось, когда мне слегка кивнула одинокая женщина, сидевшая за соседним столиком. Впрочем, радоваться было особенно нечему, сразу же сообразил я: это просто вторая Адель, озабоченная поисками клиента. И внезапно мне почудилось, что весь Париж только и занят, что галантными похождениями, только и жаден, что до них. А у меня совсем другие цели, совсем другое — вовсе не амуры, не распутство в голове! Теперь моя навязчивая идея состояла в том, что мне необходимо раздобыть приглашение в избранное общество, туда, где бывает Жорж де Геккерен дʼАнтес, причем бывает достаточно часто. Там мне легче всего будет не ошибиться, определяя, кто тут именно он, и убить его на месте. Иными словами, отнюдь не преследованию я должен посвящать свои дни в Париже, а подготовке светской встречи с моей будущей жертвой. Но кто способен мне помочь в поисках дома, куда можно было бы отправиться за этим? У меня же нет никаких связей среди французской знати, в самых верхах. И единственный мой осведомитель — Даниэль де Рош, мелкий газетчик, репортер от случая к случаю. Ничтожный писака. Правда, оппозиционер режиму, собирающий сплетни о сливках парижского общества. Что ж, за неимением лучшего придется подключить его к своей охоте.

Однако прошло целых три дня, пока мы с Даниэлем договорились встретиться в ресторане Вефура — поужинать вместе. Денег у нас было предостаточно благодаря кредиту, который на время путешествия матушка открыла для меня в банке Ротшильда, и трапеза получилась, лучше и желать нечего. До сих пор помню нежный вкус тюрбо с устричным соусом, подарившего нам такое блаженство, что мы тотчас же заказали добавки. Сосед мой был в ударе, и я понял, что, в отличие от меня, он просто-таки помешан на политике. Он произносил такие ужасные вещи в адрес Наполеона III, что я не раз оглядывался, опасаясь реакции со стороны соседей по столику, ведь они вполне могли бы счесть себя не только что обиженными, но оскорбленными. Но когда я посоветовал Даниэлю говорить чуть потише, он взорвался смехом:

— Половина Франции, дорогой друг, думает в точности как я! Ни постоянно обновляя и украшая Париж, ни насаждая небывалую роскошь в Тюильри или в Компьене, не скроешь того, что система прогнила насквозь. В ближайшем окружении этого больного монарха нет ни одного порядочного человека, а он болеет манией величия и падок на лесть. Везде торжествует золотой телец. Народ страдает. Недовольство растет как снежный ком. Империя вот-вот рухнет, колосс на глиняных ногах. Каждый здравомыслящий и честный человек мечтает лишь о возврате к Республике!

Я блуждал мыслями далеко от всех этих французских подробностей, и слушать Даниэля мне было скучно, потому, верно, я, как мог, настойчиво выражал нетерпение. И вдруг вспомнил, что два года назад наш царь, будучи с визитом в Париже по поводу Всемирной выставки, подвергся нападению польского националиста, который стрелял в императора, когда тот ехал в карете через Булонский лес. В России также на царя было совершено покушение — и тоже безрезультатное. Но, невзирая на провал за провалом, враги Александра II и не думали сдаваться, так почему же должен складывать оружие я? Я, который целится не в государя, а в обычного гражданина, будь он сенатор, барон или кто… В конце концов, мой фанатизм основан на мотивах нравственных, его питает сама Поэзия, — совсем не так, как у этих террористов, которые утверждают, будто действия их подчинены интересам общества. Хотя, конечно, осуждая их антимонархические настроения, я сразу и восхищался ими. Восхищался их постоянством, их самопожертвованием. Они стали для меня примером мужества и отказа от личных целей. Они открыли мне дорогу к насилию. Ну и еще, глядя на Даниэля де Роша, слушая его речи, я понимал, что ему, столь суровому в оценках Наполеона III, вряд ли удается завязывать связи в правительственных кругах, где процветает Жорж Дантес. Тем не менее во время десерта решительно атаковал своего приятеля: