Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

А в тот банный вечер, который случился существенно позже описываемых выше событий, Ким явился с иным выражением глаз. Вздыхал, пыхтел, вяло шутил и вяло отвечал — даже парился, кажется, без всякого удовольствия. Это было совсем уж на него непохоже, почему я и спросил за кружкой пива, не стряслось ли чего.

— Письмо от сына получил, — нехотя сказал он. — По всему судить, так бьют в армии смертным боем.

— Его бьют? — туповато переспросил я.

— Ну, вряд ли. Во-первых, он сдачи даст, а во-вторых, про себя он из гордости писать бы не стал.

Отхлебнул пивка и добавил неожиданно:

— Лучше бы его.

— Это почему же?

— Потому что тогда я бы право получил поинтересоваться. А так — непонятно, что делать. С ним еще один парнишка из нашего совхоза служит. Один сын у матери.

— Его бьют?

— Похоже, — Альберт вздохнул. — Тихий он, в очках. Безотцовщина. Мать его в совхозной поликлинике медсестрой работает.

На том тогда этот разговор и увял, потому что из парной вывалились распаренные и горластые. Появилась пара бутылок иного градусного содержания, речи начали спотыкаться, но крепчать, ну, и все дельное свернулось, как улитка.

А возникло вдруг уже поздней весной, в мае, что ли. Я с работы пришел, только поставил воду для пельменей, как появился Ким. Еще серьезнее, чем в зимней бане.

— К пельменям угадал!

— Значит, под пельмешки и выпьем, — он поставил бутылку на стол. — Выпьем, и ты со мной пойдешь.

— Куда?

— Мне специалист по цинку нужен.

Нужен так нужен: я лишних вопросов в мужском разговоре не задаю. Выпили, закусили.

— Куда прикажешь?

— Довезу.

Привез в старый заброшенный гараж на окраине совхоза. Ворота в него были закрыты, Ким погудел — открыли. Солдат открыл. Ким въехал, и солдат старательно закрыл ворота на засов.

— Сын, — представил Ким. — Андрей. А это — тот парнишка, о котором я тебе говорил. Безотцовщина в очках.

Посреди пустого гаража стоял гроб. Грубо сваренный из цинковых патронных ящиков.

— Умер?

— Официально объявлено, что он случайно выстрелил в себя при перезарядке автомата. Так и в сопроводительном объяснении указано за подписью командира части и полкового врача.

— И свидетелей, — негромко подсказал сын.

— Да, и двух свидетелей. Начальника караула и разводящего. Андрея сопровождать откомандировали, как земляка.

— А почему гроб — тут, а не у матери? Или — в клубе?

— А потому, что гроб — с музыкой, и сплошные странно-сти. Почему гроб — самодельный? Почему специалистам не заказали, если парнишка погиб из-за собственной неосторожности?

Я присел перед гробом, вгляделся. Он был аляповато слеплен из кусков цинка явно малоопытной рукой. Варили без флюса, металл кое-где был прожжен и прикрыт заплатками.

— Да, самодел.

— Пункт первый, — вздохнул Ким. — Андрей, покажи нашему другу пункт второй.

Андрей достал из кармана солдатского мундира сложенный вчетверо тетрадный лист в клеточку.

— Слава просил приятеля своего мне передать из рук в руки, чтобы никто не заметил.

Я развернул. Там были стихи:

Это был крик. После таких криков вешаются, стреляются или бегут куда глаза глядят. Парнишка вполне мог сломаться и пустить себе пулю в голову, но зачем тогда — самодельный гроб? Почему не заказали, если сами не имеют ни материала, ни хороших сварщиков?

Я вернул Андрею стихи и признался:

— Ничего толком не понимаю, хотя самоубийство вроде бы подтверждается.

— Для тебя, — подчеркнул Альберт. — Если бы он оставил эти стихи командиру роты как посмертную записку, они, возможно, и гроб не испугались бы заказать. Хотя… — Ким вздохнул. — Перескажи, Андрей, что тебе на словах приказано.

— Мне приказано убедить Славкину мать Веру Иосифовну не разрешать вскрывать гроб. Ни под каким видом.

— Почему? — я искренне удивился.

— Пункт третий, — сказал Ким, показав три пальца. — Может, его насмерть забили. Может такое быть? Не исключаю, потому что уж очень они темнят. Машину до Глухомани дали собственную, отрядили офицера и солдата в сопровождающие — целая самодеятельность. Зачем вся эта суета, если все было так, как они говорят? Если бы так, то хоронили бы этого несчастного Славика за казенный счет вполне официально, а не за деньги собственного полка. Это тебе — пункт четвертый.

— Значит, офицер сопровождал гроб?

— Положено так, — пояснил Андрей. — Машина с особым грузом.

— А куда он подевался, этот офицер?

— Это уж — пункт пятый, — сказал Ким. — Разувайся, друг, на руке пальцев не хватит.

— Командир нашей роты старший лейтенант Потемушкин доставил меня до совхоза, сгрузил гроб и на машине уехал в Нижний Новгород, мать с отцом навестить. А мне приказал после похорон самому до части добираться и оставил деньги на проезд.

— Командир роты сбежал от объяснений, это и черепахе ясно, — вздохнул Альберт. — Как по-твоему, самовольно он это сделал?

— Вряд ли, — сказал я. — Андрей в часть вернется, а где же сопровождающий офицер? Да и шофер проболтаться может, и тогда этому старшему лейтенанту не вывернуться. Думаю, он эту поездку к родителям заранее с командиром полка оговорил. В порядке поощрения за неприятную командировочку.

— Похоже, что так, — вздохнул Ким. — А это наше открытие на сколько пунктов тянет?

Помолчали мы довольно согласованно. Помолчали, покурили, повздыхали. Потом Ким сказал:

— Иди домой, Андрей. Но постарайся, чтобы тебя никто не заметил. Огородами, как говорится.

— Понял, отец. А маме что сказать?

— Сказать, чтоб молчала, как налим. Я приду и все ей объясню.

— Понял. До свидания.

Парень ушел, и мы остались втроем — Ким, я и неизвестный Славик в цинковом самодельном гробу.

— Пойдем ко мне в контору, — сказал директор совхоза. — Надо поговорить. Серьезно поговорить.

Мы пошли в его контору, и вот здесь самое время сделать абзац. Перекурить надо. Вам не хочется?..

В конторе никого не было, если не считать сладко спавшего старика с повязкой дежурного на рукаве. Ким провел меня в свой кабинет, достал из стола две вяленые таранки, молча почистил их, порезал и положил на газетку. Добавил к ним два стакана, вздохнул почему-то. Потом столь же сноровисто притащил откуда-то полдюжины пива, зажав по три бутылки меж пальцами обеих рук, и сказал:

— Теперь давай думать. Хорошо думать. По пунктам.

Он разлил пиво по стаканам. Я отхлебнул свисавшую пену, подумал и сказал:

— Пункт первый: паренька надо похоронить по-людски.

— Что значит, по-людски?

— Как пожелает мать. Если пожелает вскрыть гроб — вскроем. Ее законное материнское право.

Ким задумчиво пил пиво и молчал. Я жевал таранку. Кстати, очень вкусную: Ким понимал толк в еде.

— Знаешь, что это будет означать, кроме права матери? Это будет означать, что моему Андрею в свою часть возвращаться нельзя. Иначе я его в таком же гробу получу.

— Конечно, нельзя, — согласился я. — Поговорю с райвоенкомом, у меня с ним были когда-то неплохие отношения.

— А что может райвоенком в данном случае?

— Наметить пунктир. Не первый год замужем за родной армией.

— Мой сын должен служить, — твердо сказал Ким. — Я кореец, нам всякое лыко в строку вплетают.

— И это обсудим. У райвоенкома — старые знакомства.

— Тогда пункт второй. — Ким наполнил стаканы. — Андрею приказано не допустить, чтобы гроб вскрывали. Почему?

— Может быть, этот несчастный парень изуродован до…

— Выстрелом в голову?

— Выстрел мог разнести лицо так, что матери лучше не смотреть. Почему ты усмехаешься, Ким?

— Представил себе, как трогательно командование полка озабочено нервами матери. Нет, друг, о матери они и не подумали. Они себя выгораживают, а это значит, что мы…

Ким внезапно замолчал, уткнувшись в стакан. Я подождал, может, добавит ясности. Но пришлось спросить, потому что он продолжал молчать принципиально.

— Что — «мы»?

— Мы с тобой должны сейчас пойти и вскрыть гроб. Я об этом еще в гараже подумал, поэтому и Андрея отправил домой.

Молча допили пиво. Молча вернулись в гараж, где я и срубил один из цинковых листов с крышки зубилом. Ким светил фонарем.

В гробу не было никакого трупа. Гроб был пуст и гулок, как цинковый барабан.