Эндрю Миллер - Подснежники

— Здравствуйте, Николай, — сказала Маша. Сегодня на ней была мини-юбка, почти такая же по цвету, как моя рубашка, и сравнительно скромный черный джемпер. Губная помада, тушь для ресниц, однако размалеванной, как некоторые из здешних женщин, она не казалась. Кроваво-красные ногти.

Я сел напротив девушек. Стол за моей спиной занимали горластые бизнесмены, их было с полдюжины, а с ними семь-восемь девушек, достаточно юных, чтобы приходиться им дочерьми, но не приходившихся.

Говорить нам, понятное дело, было особенно не о чем.

Мы дольше, чем требовалось, изучали меню, пожирающие время списки блюд и соусов (против названия каждого располагались две колонки цифр: цены и, как в большинстве московских ресторанов, вес ингредиентов — упреждающая деталь, предположительно способная убедить клиента в том, что его не обдирают как липку). Помню, глаза мои невольно перебегали к ценам «Шашлыка по-царски» и «Морского сюрприза». Одинокая жизнь способна сделать бережливым даже того, кто купается в деньгах.

— Так что, Коля, — наконец произнесла Маша — по-английски, но прибегнув к жантильному русскому уменьшительному, — зачем вы приехали в нашу Россию?

— Давайте говорить по-русски, — предложил я. — По-моему, так будет проще.

— Ну пожалуйста, — попросила Катя. — Нам нужно практиковаться в английском.

— Хорошо, — сдался я. Я пришел в «Сказку Востока» не для того, чтобы препираться с этими девушками. И с той минуты мы говорили преимущественно на английском, переходя на русский, лишь когда того требовало общение с их соотечественниками.

— Так, — произнесла по-русски Катя. И затем по-английски: — Так. Почему Россия?

Я дал ответ, не требовавший пояснений, — я всегда отвечал на этот вопрос одинаково:

— В поисках приключений.

На самом деле это была неправда. Причина моего приезда в Россию состояла в том, что, дожив до тридцати с небольшим лет, я вступил в пору разочарований, в пору, когда энергия и честолюбие стали ослабевать во мне, а друзья родителей умирать. В пору вопроса: «И это все?» Мои женатые лондонские знакомые начали разводиться, неженатые — заводить кошек. Люди вокруг меня принимались бегать марафоны или обращались в буддистов — и то и другое позволяло им как-то пережить это трудное время. Для тебя, сколько я понимаю, средством такого рода стали семинары неких сомнительных евангелистов, о которых ты мне рассказывала и на которых побывала пару раз перед тем, как мы познакомились. Правда же состоит в том, что моя фирма попросила меня поработать в Москве — всего один год, сказали мне, ну, может быть, два. И намекнули, что это станет для меня кратчайшим путем к положению партнера. Я ответил согласием и сбежал из Лондона, сбежал от мыслей о том, что я больше не молод.

Девушки улыбались.

Я сказал:

— Моя компания попросила меня поработать в московском офисе. Для меня это было хорошей возможностью. А кроме того, — прибавил я, — мне всегда хотелось увидеть Россию. Мой дедушка бывал здесь во время войны.

Это, как ты знаешь, правда. Дедушку я знал мало, однако, когда я был маленьким, его военное прошлое то и дело упоминалось в наших семейных разговорах.

— А где служил ваш дедушка? — поинтересовалась Маша. — Он был шпионом?

— Нет, — ответил я. — Моряком. Служил в конвоях — знаете, на кораблях, которые доставляли из Англии в Россию всякого рода припасы. Они ходили в Арктику. В Архангельск. В Мурманск.

Маша, склонившись над столом, что-то прошептала Кате, — переводит, решил я.

— Правда? — сказала она. — Вы не шутите? Он действительно бывал в Мурманске?

— Да. И не один раз. Ему везло. Его корабль ни разу не подбили. Думаю, деду хотелось побывать в России и после войны. Однако в советские времена это было невозможно. Я знаю все это со слов отца — дедушка умер, когда я был маленьким.

— Нам это очень интересно, — сказала Катя. — Потому что мы как раз оттуда. Родились в Мурманске.

Подходит, чтобы принять у нас заказы, официант. Девушки просят принести им по шашлыку из осетрины. Я заказываю баранину, азербайджанские, начиненные сыром и травами, лепешки, рулетики из баклажанов с толченым грецким орехом внутри, гранатовый соус и полбутылки водки.

То, что мой дед побывал в их родном городе, показалось мне тогда многозначительным совпадением или своего рода ключом к чему-то важному. Я спросил, как оказалась там их семья. Я знал, что Мурманск был одним из закрытых военных городов, попасть в которые человек мог, лишь если у него имелась на то серьезная причина, — или если у кого-то еще имелась причина отправить его туда.

Маша посмотрела мне в глаза и постукала себя по плечу кончиками красных ногтей. Я понимал: мне следует сказать или сделать что-то в ответ, но не знал что. И, прождав несколько секунд, повторил ее жест. Девушки засмеялись: Маша откинув голову назад, Катя — издавая приглушенное, смущенное хихиканье из тех, что в школьные времена спасают человека от неприятностей, если смех нападает на него посреди урока.

— Нет, — сказала Маша. — Как они называются, эти штуки, которые носят военные?

— Эполеты? — подсказал я.

— Когда русские делают так, — пояснила она, снова постучав себя по плечу, — это означает, что речь идет о человеке, который служит в армии, или в полиции, или в чем-то вроде этого.

— Ваш отец?

— Да. Он был моряком. И его отец тоже. Как ваш дедушка.

— Верно, — подхватила Катя. — Наш дед служил в охране конвоев. Может быть, он даже был знаком с вашим.

— Может быть, — согласился я.

Мы улыбались друг дружке. Нервно поерзывали в креслах. Я посматривал на Машу, однако, встречаясь с ней взглядом, всякий раз отводил глаза в сторону — обычная для первого свидания игра в кошки-мышки. В запотевшем окне за спинами девушек едва-едва различались за рекой, которую уже вовсю сек дождь, пустые дорожки парка, Крымский мост, а за ним подсвеченный огромный, нелепый памятник Петру Великому, нависающий над рекой рядом с шоколадной фабрикой «Красный Октябрь».

Я задал девушкам несколько вопросов об их мурманском детстве. Конечно, там было трудно, сказала Маша. Мурманск — не Москва. Зато летом в нем светло круглые сутки, можно гулять среди ночи по лесу.

— И вот такое у нас тоже было! — сообщила Катя, указав на возвышающееся над парком Горького колесо обозрения. Она снова улыбнулась и показалась мне невинной, простодушной девушкой, полагающей, что колесо обозрения — это самый что ни на есть Диснейленд.

— Правда, оно было слишком дорогим, — сказала Маша. — Не очень-то покатаешься. Когда я была маленькой — в восьмидесятых, при Горбачеве, — то могла лишь любоваться им. Оно казалось мне таким прекрасным.

— А почему вы уехали оттуда? — спросил я. — Почему перебрались в Москву?

Я полагал, что ответ мне уже известен. Русские девушки из провинции по большей части приезжали в столицу с деньгами, достаточными лишь для того, чтобы прилично выглядеть в течение двух недель, каковые они проводили, ночуя у каких-нибудь знакомых — на полу — и подыскивая работу или, в идеале, мужчину, способного перенести их в другую жизнь — за железные, под электрическим током, ограды «элитного» Рублевского шоссе. Или же, если мужчина уже женат, способного поселить девушку в квартире, расположенной на одной из улочек близ Патриарших прудов, — это такой московский Хэмпстед, только единиц автоматического оружия тут гораздо больше, чем в настоящем, — посещать ее там раза два в неделю и оставить ей эту квартиру, когда девушка ему надоест. В те дни доведенные до отчаяния длинноногие девушки стали вторым после нефти основным национальным продуктом России. Их можно было заказывать через Интернет, сидя в Лидсе или Миннеаполисе.

— Семейные обстоятельства, — ответила Маша.

— Родители в Москву переехали?

— Нет, — сказала Маша. — Родители остались в Мурманске. А вот мне пришлось уехать.

Она произвела еще один жест — подняла руку и пощелкала себя пальцами по белой шее, — и этот я понял: пьянство. Общероссийское его обозначение.

— Ваш отец?

— Да.

Я представил себе скандалы, происходившие там, в Мурманске, слезы, зарплаты, пропивавшиеся в загулах, которые начинались прямо в дни получек, и маленьких девочек, прятавшихся в своей комнате и мечтавших о большом колесе, покататься на котором им не на что.

— Теперь, — сказала Маша, — в живых осталась одна только мама.

Я не знал, стоит мне выразить соболезнование или не стоит.

— Но у нас и в Москве есть родня, — сказала Катя.

— Да, — подтвердила Маша, — мы не одни в Москве. У нас есть тетушка. Может быть, мы вас с ней познакомим. Она старая коммунистка. Думаю, вам будет интересно.

— Был бы очень рад, — сказал я.

— В Мурманске, — продолжала Маша, — у нас почти не было знакомых. А Москва научила нас всему. Всему хорошему. И всему плохому.