Франсиско Голдман - Скажи ее имя

Однажды утром я вдруг замер на кухне, глядя в окно на стул у пожарной лестницы так, будто никогда раньше его не видел. Именно тогда мне пришло в голову назвать его Стулом Путешествий Ауры. Я представлял, как она медленно спускается сюда в длинном луче желто-оранжевого мерцающего света, с открытой книгой в руках, мягко приземляясь на стул, возвращаясь из своего длительного, таинственного путешествия. Она поднимает глаза от книги, замечает меня, смотрящего на нее сквозь окно кухни, и говорит, как обычно, жизнерадостным, слегка хриплым голосом: привет, mi amor.

Привет, mi amor. Но куда ты уходила? Почему тебя так долго не было? Ведь ты вышла замуж не для того, чтобы путешествовать одной и оставлять меня здесь в одиночестве!

В конце июня, в выходные перед нашим отъездом в Мексику, Валентина и Джим снова пригласили нас к себе в горы. Был поздний воскресный вечер, мы уже возвращались в город, когда Аура и Валентина сказали, что хотят сделать остановку в городишке, куда мы заезжали накануне. Джим, я и их зловонная собака Дейзи остались ждать в машине, и спустя всего пару минут Аура выпорхнула из магазина, сжимая в руках свое новое приобретение — разноцветное лоскутное покрывало ручной работы в прозрачном полиэтиленовом чехле, которое обошлось, как она сказала, всего в сто пятьдесят долларов. Хорошая цена, согласился я, за такое красивое стеганое одеяло, и совершенно новое, а не из траченых молью бабушкиных запасов. В прилагавшейся брошюре говорилось о какой-то американской художнице, которая провела годы, путешествуя по разным странам и изучая текстиль, и теперь создала дизайн этих одеял, которые вручную шили швеи в ее мастерской в Индии.

Несколько дней спустя, когда мы собирали вещи, Аура вышла из кладовки с одеялом в руках и положила его на дно открытого чемодана. Она хотела взять его с собой в нашу квартиру в Мехико. А осенью привезти обратно в Бруклин? Именно так, мой ненаглядный Франсиско, сказала она, и в ее намеренно формальном ответе прозвучал легкий сарказм: она предчувствовала мой скептицизм. Я редко возражал против ее идей, за исключением, впрочем, ее желания переехать в большую квартиру или квартиру с садом, чтобы держать там собаку, поскольку тогда мы действительно не могли себе этого позволить. Но в тот раз я начал возражать. Нет смысла, сказал я, сейчас везти одеяло в Мексику, чтобы тащить его обратно в сентябре. Смотри, оно заняло почти весь чемодан. И разве у нас в Мехико нет прекрасного пухового одеяла? Но это — такое красивое, настаивала Аура. И мы только что его купили. Почему субарендатор должен насладиться им раньше нас самих? Может, мы вообще оставим его в Мексике, сказала она; в конце концов та квартира принадлежит нам. (Вообще-то это была квартира ее матери, купленная ею для Ауры еще до того, как та встретила меня, тем не менее взносы по ипотеке оплачивали мы вместе). Но мы не обязаны оставлять одеяло жильцу, возразил я. Ты можешь убрать его в кладовку, и мы распакуем его, когда вернемся. Только представь, как нам будет не хватать этого одеяла зимой, если мы оставим его в Мексике?

Не говоря больше ни слова, Аура достала одеяло из чемодана и унесла его в кладовку. Она вернулась в спальню и продолжила паковать вещи с каменным лицом. Эти несколько минут она ненавидела меня. Я был ее злейшим врагом. Мне пришлось кусать себе щеки, чтобы удержаться от смеха.

После смерти Ауры Валентина рассказала мне, что одеяло на самом деле стоило не сто пятьдесят, а шестьсот долларов. Аура побоялась мне об этом сказать.

Я знал, что дело не только в деньгах. Она не хотела, чтобы я думал, будто она из тех женщин, которые могут выбросить столько денег на одеяло — даже если я знал, что она такая. Точно так же она расстраивалась каждый раз, когда я замечал, как она просматривает сплетни о знаменитостях и сайты о моде на ноутбуке, пока мы читали или работали в постели перед сном. Она сидела, пристроив компьютер на коленях, отвернув от меня экран и печатая прерывистыми очередями, перескакивая из одного окна в другое. Меня не волновало, что она любит сайты о знаменитостях и моде. Тем не менее ее страшно смущало, когда она замечала мимолетное отражение самой себя в моих глазах, ведь я, очевидно, был совершенно не против, чтобы у моей умной-преумной суперначитанной молодой жены, выпускницы университета, были такие же увлечения, как у заурядной домохозяйки, не читавшей в своей жизни ничего серьезнее журнала «Пипл». Все это могло мне нравиться, казаться забавным и сексуальным, а она могла служить объектом для этого грязного вуайеризма — какой ужас! В конце трудного дня она любила блуждать по страницам таких сайтов, и что? Это не имело никакого значения. Достаточно было того, что я все замечал: уже одно это опровергало или бросало тень на ее истинную сущность. Почему бы мне не уткнуться носом в свою книгу или в свой ноутбук? Я оправдывался тем, что околдован практически всем, что она делает, и никак не могу оторвать от нее взгляда. На самом деле я просто ждал, чтобы она отложила компьютер и оказалась в моих руках под одеялом. И она это знала.

Была середина жаркого и душного сентября, когда я в одиночестве вернулся из Мехико в Бруклин впервые после смерти Ауры. На излете 2007-го казалось, что лето отказывается уходить, нависая над городом, как наказание. Кондиционер был включен днем и ночью. Но, едва жара спала, я пошел в кладовку и, выполняя данное Ауре обещание, вынул одеяло из его полиэтиленового чехла и расстелил на кровати. Оно было сделано из тонких горизонтальных разноцветных полосок, простроченных поперек параллельными рядами — казалось, оно вобрало в себя все оттенки ярких цветов, с легким преобладанием красного. Создавалось впечатление, что оно колеблется перед вашим взглядом. Поразительно, но одеяло придало женственности комнате, ставшей спальней вдовца. Чучела животных и игрушечные роботы; миниатюрные алые туфельки, свисающие с абажура; сохранившееся с давно прошедшего Дня святого Валентина большое шоколадное сердце, все еще в целлофановой упаковке с ленточкой. Плюшевое кресло для двоих с грудой больших цветных подушек рядом с телевизором. Свадебное платье на зеркале. Резной, раскрашенный крылатый ангел из Такско, свисающий с прикроватного светильника, с красногубым бледным лицом распутного подростка-херувима, медленно и методично вращающийся на конце нейлонового шнурка, смотрящий своими деревянными глазами на меня, одиноко лежащего на кровати, как когда-то таращился на нас с Аурой, неспешно отворачиваясь к стене.

Часто утром, только проснувшись, Аура поворачивалась ко мне и говорила: ox, mi amor, до чего же ты уродлив! Зачем я только вышла за тебя? — сладким, шаловливым голосом.

Я уродлив? — грустно спрашивал я. Это была одна из наших любимых сцен.

Да, mi amor, говорила она, ты уродлив, бедняжка. Она целовала меня, и мы смеялись. Смех рождался глубоко в моем животе и с рокотом поднимался вверх, рисуя на лице головокружительную улыбку, запечатленную на всех моих фотографиях тех лет. Глупая ухмылка не покинула меня, даже когда я произносил брачные клятвы. А вот лицо Ауры напротив было подобающе торжественным, хоть и немного ошеломленным, поэтому наши свадебные фотографии вызывают нечто вроде стыда и неловкости.

Аура отнесла одеяло в кладовку и вернулась в спальню, чтобы закончить собирать вещи перед своей смертью, за три недели и один день до нее.

В тот первый день, вернувшись в нашу квартиру вместе с Валентиной и Адель Рамирез, я будто ступил в абсолютный, вневременной вакуум. Когда были втащены чемоданы, повешено свадебное платье и создан алтарь, я спросил: интересно, где Аура хранила обручальное кольцо? (Или я сказал «где она хранит обручальное кольцо»?) Она не брала его с собой в Мексику из страха, что его могут украсть. Да и вообще носила его довольно редко. Считала слишком претенциозным, чтобы надевать на занятия, опасалась прослыть богатенькой буржуазной девицей из высших слоев мексиканского общества, лицемерно играющей в суровую жизнь аспирантки-филолога, которая в один прекрасный день вернется домой с ученой степенью из университета Лиги плюща в качестве очередной дорогой безделушки. Аура считала, или действительно с горечью обнаружила, что частенько производила на окружающих, особенно американских преподавателей, столь превратное впечатление.

Я беспокоился: вдруг Аура потеряла обручальное кольцо и боится мне об этом сказать. Она постоянно теряла вещи, впрочем, как и я, поэтому я пообещал себе, что, даже если она его потеряла, не буду переживать по этому поводу. Почему я должен переживать? Когда же я окончательно уверился, что она потеряла кольцо, поскольку не видел его у нее на руке уже очень давно, то решил вообще больше о нем не упоминать, чтобы это исчезновение прошло незамеченным, будто никакого кольца никогда и не было. Это было глупо, более того, возможно, совершенно неправильно — потратить так много денег на столь лакомый бриллиант, который, вполне вероятно, был добыт в шахтах Африки неэтичным или даже преступным способом, но именно он заворожил меня, лежа рядом с товарищами на лотке ювелира, будто размахивая в воздухе маленькими переливающимися ручками, привлекая внимание к своему счастливому сиянию. Бриллиантовое обручальное кольцо вовсе не единственная на земле долговечная традиция или атрибут с удобно незамечаемой возможной привязкой к преступному закулисью. Уж если переломное, судьбоносное предложение сделано и принято, разве не удачно и весело потрачены деньги? Когда я надел его ей на палец и она дала согласие, и мы поцеловались — дело было в Пуэрто-Эскондидо, — наверное, следовало сразу же выкинуть кольцо в океан, очистив этот великий миг и нашу память от вечного страха потерять такое сокровище. Или она могла бы взять его в Мехико, чтобы похвастаться перед матерью, дядей Леопольдо, друзьями, а потом мы бы выбросили его где-нибудь на шоссе, и какой-нибудь мальчонка нашел бы его и изменил свою жизнь к лучшему или наоборот. В таком случае я бы ни секунды не беспокоился, что она могла потерять кольцо и скрывать это от меня.