Франсуаза Саган - Потерянный профиль

А на следующее утро я проснулась в прекрасном настроении: все та же мрачная комната, все та же неопределенность, а во мне маленькая флейта насвистывает веселую охотничью песенку. Музыка всегда начинала звучать во мне в самое неподходящее время. Как будто жизнь — это гигантский рояль, а я не считаю нужным нажимать на педали или, вернее, нажимаю наоборот: приглашаю симфонические увертюры моих счастливых дней и удач, а лунный свет грустных дней исполняю фортиссимо. Рассеянная, когда надо радоваться, и преисполненная радости жизни при неблагоприятных обстоятельствах, я без конца обманывала ожидания и чувства тех, кто меня любил. Это происходило не от извращенности ума. Просто временами жизнь казалась мне такой смешной с ее преходящей простотой, что кто-то во мне так и умирал от желания разбить крышку, как бывает на концертах иных пианистов. Но пианистом-то, во всяком случае, одним из них, была я. Кто из двоих, Алан или я, причинил себе большее зло? Он, наверное, лежит теперь на диване, прикрыв руками веки, съежившись и прислушиваясь лишь к стуку своего сердца. А в пятидесяти километрах от него лежу плашмя на постели я и вслушиваюсь в крик птицы, звучавший всю ночь. Но кто из нас двоих более одинок? Как ни тяжко любовное страдание, разве оно тяжелее безымянного, безответного одиночества? На мгновение я вспомнила Юлиуса, и мне стало смешно. Если этот рассчитывает поймать меня в свои сети, если как организованный деловой человек он уже отвел мне место на своей шахматной доске, ему придется плохо! Охотничья песенка звучит еще веселее. Я еще молода.

Я вновь свободна. Я еще могу нравиться. Погода прекрасная. Не так скоро кому-то удастся наложить на это руку. Сейчас я оденусь, позавтракаю, вернусь в Париж, найду там какую-нибудь работу, а друзья, конечно же, будут в восторге снова видеть меня.

В комнату вошел дворецкий, везя столик, уставленный тостами и садовыми цветами. Он объявил, что г-н Крам должен был уехать в Париж, но будет к обеду, то есть меньше чем через час. Значит, я проспала четырнадцать часов. Облачившись в свой старый свитер и вновь обретенный эгоизм, я спустилась по лестнице и прошлась по двору. Он был пуст. За окнами видны были тени, снующие взад и вперед, и во всей атмосфере чувствовалось ожидание — ожидание хозяина дома, который не ждет кого-то определенного. По-видимому, жизнь Юлиуса А. Крама не так уж весела. Я дошла до псарни, погладила трех собак, они полизали мои руки, и я решила, что, когда вернусь в Париж, тоже заведу себе собаку. Этой собаке я буду отдавать свой труд и свою привязанность, а она не будет за это кусать меня за икры и задавать вопросы. В этот момент, хотя ситуация и была более определенной, я испытывала то же самое чувство, что пятнадцать или двадцать лет назад при выходе из пансиона. Теперь только все зависело от меня. Всегда кажется, что со сменой спутника, с переменой в жизни или с возрастом чувства становятся иными, чем в юности, тогда как они остались абсолютно теми же. И все же каждый раз жажда свободы, жажда любви, инстинкт бегства, инстинкт погони — все эти чувства, в силу непоследовательности, которую провидение придало памяти, или просто в силу наивных притязаний, кажутся нам совершенно особыми.

Возвращаясь к дому, я попала прямо в объятия г-жи Дебу. Я так остолбенела, что прежде чем самым невоспитанным образом пролепетать: «Что вы здесь делаете!», позволила ей трижды судорожно облобызать меня.

— Юлиус мне все рассказал, — воскликнул арбитр хорошего тона и специалист по разрешению щекотливых ситуаций. — Он говорил со мной сегодня рано утром, и я приехала. Вот и все.

Она просунула мою руку под свой локоть и, спотыкаясь о гравий, все время легонько пожимала ее своей, затянутой в перчатку. Она была в очень элегантном костюме из зеленовато-оливковой замши, некстати подчеркивавшем при свете бледного солнца ее городской грим.

— Я знаю Юлиуса уже двадцать лет, — продолжала, она, — в нем всегда было чрезвычайно развито чувство приличия. Он не хочет, чтобы это было похоже на похищение, на какую-то тайну. Вот он и позвонил мне.

Она была великолепна. Совсем в духе «Трех мушкетеров». Расценив мое молчание как признательность, она продолжала:

— Это нисколько не нарушило моих планов. Мне предстоял смертельно скучный обед у Лассера, так что я в восторге от того, что смогу оказать вам эту маленькую услугу. Где вход в этот балаган? — добавила она оглушительно, ибо ей в ее бледно-оливковом костюме, должно быть, было довольно свежо. Как по волшебству, дверь отворилась, в проеме показался меланхоличный дворецкий, и мы вошли в гостиную.

— Здесь довольно мрачно, — произнесла она, окинув взглядом гостиную, — можно подумать, мы в Корнуэлле. Вы никогда не бывали у Бродерика? Бродерика Кронфильда? Нет? Ну, это совсем как здесь — свидание в охотничьем домике. Конечно, там это более натурально, чем в пятидесяти километрах от Парижа.

Закончив речь, она села и уставилась на меня: я плохо выгляжу, заявила она, и в этом нет ничего удивительного. Она всегда считала Алана в высшей степени странным. Как, впрочем, и весь Париж. А поскольку она была в дружбе с моими родителями, она преисполнена заботы обо мне. Я с удивлением внимала этому потоку откровений, ибо мне было абсолютно неизвестно, чтобы она была знакома с моими родителями. Когда в довершение всего она заявила, что я поеду с ней, что она даст мне пристанище у одной из своих невесток, которая как раз сейчас в Аргентине, я послушно кивнула. Решительно, Юлиус А. Крам удивлял меня все больше. В его руках, как в руках факира, было все: шоферы-гориллы, частные детективы, преданные секретарши, невесты-аристократки, даже дуэнья. И какая! Женщина, жестокие деяния которой, как и акты благотворительности, не имели себе равных по количеству. Женщина столь же неприятная, сколь элегантная — словом, одна из тех женщин, о которых говорят «безупречная». Судьбе было угодно, чтобы она обратила свой благосклонный взор на мое существование и даже приняла в нем участие. А, в общем, в ее глазах я была всего лишь неизвестной. Моих родителей она могла знать лишь до войны. Я же провела свои ранние годы совсем в другой стране, а потом уехала в Америку и вернулась оттуда в сопровождении элегантного молодого человека по имени Алан, о котором она знала лишь то, что он американец, богатый и немного странный. То, что в меня влюблен Юлиус, не имело особого значения.

Она еще посмотрит, войду ли я в ее свиту или стану жертвой.

Юлиус появился в назначенный час, казалось, был в восторге при виде двух женщин, сплетничающих в уголке у огня. Он горячо поблагодарил г-жу Дебу, а я, таким образом, узнала, что ее зовут Ирен, и бросил на меня торжествующий взгляд человека, который действительно обо всем подумал. Мы поговорили о том, о сем, то есть ни о чем, с тактом, отличающим воспитанных людей, когда они за столом. Можно подумать, что присутствие тарелки, прибора и появление первой закуски обязывает цивилизованные существа к некоторой сдержанности. Зато, едва они встали из-за стола, или, вернее, уселись в гостиной за чашкой кофе, как моя судьба снова оказалась предметом их обсуждения. Итак, жить я буду, по всей вероятности, на улице Спонтини, в квартире невестки Ирен, Адвокат Юлиуса, г-н Дюпон-Кормей, войдет в контакт с Аланом. А мы, прежде всего, пойдем в будущую субботу на великолепный бал, который дают в Опере в пользу Общества призрения одиноких стариков и преступников, или что-то в этом роде. Я слушала, как они говорят обо мне, как малый ребенок; с каким-то недоверием и изумленной заинтересованность?, которая постепенно перерастала в беспокойство. В самом ли деле я такая хрупкая, безоружная и вполне безупречная очаровательная молодая женщина, которой им надлежит покровительствовать. Я из тех людей, которые невольно находят защитника или родню в каждом человеческом существе. Пусть вскоре этот родственник внушит скуку или раздражение и от него этого не будут скрывать — это не изменит его предназначения: просто он вступил в родство с неблагодарным ребенком, вот и все.

Вскоре, покинув укрепленную ферму с меланхоличным дворецким, мы выехали в Париж. Около пяти я уже сидела в маленькой гостиной невестки г-жи Дебу, терпеливо ожидая, пока шофер Юлиуса привезет мне из дому кое-что из одежды (домом отныне называлось то пагубное место, тот капкан, та клетка, где свирепствует Алан, мой странный муж, и куда мне путь заказан). Около восьми, опрокинув все планы Юлиуса А. Крама и г-жи Дебу, предусматривавшие интимный ужин на десять персон в новом ресторане на левом берегу, я вышла из дому и, долго пробродив под дождем, нашла, наконец, — убежище у своих друзей Малиграсов, милых пожилых супругов, выспалась у них, а к полудню следующего дня вернулась на улицу Спонтини, чтобы переодеться. Это была моя первая выходка, и ее строго осудили.

Несмотря на предгрозовую атмосферу, царившую за завтраком после возвращения блудной дочери, мне постепенно удалось заставить выслушать свою точку зрения на мое собственное будущее. Я хотела найти квартирку и работать, чтобы иметь возможность платить за жилье и пищу. Мое упрямство, несомненно, заинтриговало г-жу Дебу, и она сочла долгом присутствовать ни этом завтраке. Она теребила свои перстни и по временам тяжело вздыхала, а Юлиус оторопело смотрел на меня, как будто мои скромные притязания были верхом нелепости. Мой старый друг Ален Малиграс предложил замолвить за меня словечко в одном журнале. Он хорошо знаком с главным редактором. Тематика журнала — музыка, живопись и все, относящееся к искусству. Это мирный журнальчик, где платить мне будут, конечно, довольно мало, но где мои слабые познания в живописи на что-нибудь сгодятся. Кроме того, он сказал, что сможет устроить меня корректором в издательство, где он работает, и это также поддержит мой бюджет. Г-жа Дебу вздыхала все глубже, но я упорствовала, и она прибегла к дипломатии: