Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти

И запомнила, несмотря на то своё сильно хмельное состояние. И не забыла.

После двух рюмашек настроение немного улучшилось. Даже образ Таськи перестал донимать, вроде как исчез, растворился, улетел в приоткрытую форточку. Антония решительно достала из корзины под столом несколько грязных, облепленных землёй картофелин, бросила их в раковину, взяла нож и, пустив тоненькой струйкой воду, начала чистить. Пришли обычные в такой момент мысли… «Интересно, каково было бы моим читателям увидеть свою любимую писательницу в роли домохозяйки, каждый день чистящей картошку, моющей посуду, драющей раковины и так далее. Они ж, идиоты, небось, думают, что у меня полный дом прислуги, а ручки вечно в маникюре и в атласных перчаточках. Что я исключительно за письменным столом и в кресле с книгой… Чёрт!» Антония с досадой шваркнула овощем о раковину: каждый раз именно такой ход мыслей приводит к одному и тому же — к дикой обиде. Обиде на жизнь за то, что таки нет у неё полного дома прислуги, что всё приходится делать самой, а её руки ничем не отличаются от рук простой деревенской бабы! Разве это честно, справедливо?

Много лет назад, когда дети ещё были маленькими, а они с мужем вполне нестарыми, но Антония пока не была известной и публикуемой писательницей, в моменты чистки картофеля она также размышляла о неправильной этой ситуации: она не должна заниматься грязной домашней работой, обслуживая свою неблагодарную и глупую семью. Разве она рождена была для роли кухарки, поломойки? В общем, тогда одна из её основополагающих идей была такова: добиться многого, добиться всего и всем доказать, что она им не кухарка.

Доказала. Стала известной и уважаемой писательницей. А всё равно стоит на том же самом месте кухни и чистит картошку. Ничего себе подлянка! На том же самом месте…

Вдруг вспомнилось… В кои-то веки Антония попросила тринадцатилетнюю дочь начистить картошки. Надо отдать должное Таське, она никогда не кочевряжилась. Сама инициативу сроду не проявляла, но если попросить, то всегда была готова, как пионер. А Антония тем временем квартиру пылесосила — они ждали гостей. И, одурев от воя пылесоса, Антония решила пойти проверить, как там дела с картошкой…

В кухне ей представилось зрелище: Таська вовсе не стоит перед раковиной, как лист перед травой, а удобно сидит, нога на ногу, на мягком табурете, перед стоящей на обеденном столе кастрюльке с картошкой, для очисток приспособив старую газету. Сидит себе, ногой покачивает, что-то напевает. Антония остолбенела. Ей ни разу в жизни не пришло в голову, что можно чистить картошку, не насилуя свои больные ноги. Что можно сесть и сидя делать эту противную работу! Хотя бы ноги не устанут, да… Осознание того, что она сама ни разу до этого не додумалась (как и её мать, всю жизнь стоймя чистившая картошку, как и бабушка) оскорбило её до глубины души. Ах, Таська, ищущая удобства и комфорта! О! Тут же, молнией пришло «спасение» — это вовсе не сообразительность, а неимоверная лень и необоснованные требования от жизни сплошных удобств. Радость от «спасения» тут же кубарем вывалилась изо рта словами:

— Ой, гляньте на неё, люди добрые! Сидит! Картошку чистит, сидя. Совсем обленилась, голубушка?

Дочь подняла на мать взгляд, полный недоумения и обиды.

— Почему, мам? Что такого? Почему обязательно надо стоять? Так же удобнее!

— Удобнее! Вот главное слово в твоей жизни. И нитка в твоей иголке всегда длинная-предлинная, я ж замечаю. «Длинная нитка — ленивая девка». Может, ты, не поднимая задницы, пыль вытирать приспособишься? — Антония засмеялась умелым, натренированным глумливым смехом. А потом картинно махнула рукой и вернулась к пылесосу, чтобы подумать, отчего же ей ни разу в жизни не пришло в голову чистить картошку сидя. Ей было всё равно, что там кумекает дочь по поводу услышанного от матери, ей хотелось разобраться в себе, как же так получилось, что она вечно себя вымучивает всяческими неудобствами, считая это нормой жизни, а Таська, вся из себя современная и мизинца матери не стоящая, вот так легко и непринуждённо разрешила одну из маленьких, но болезненных проблем быта. Просто села на попу и ноги её не работали в этот момент, а вполне себе отдыхали. Инстинктивно, что ли, у нее это получается? Вот, наверное, да: у неё самой, у Антонии, нет инстинкта этого — искать удобства и комфорта, а у нынешнего поколения лоботрясов это есть. Растут, паразиты, в благополучии и неге, и не могут себе даже представить, что жить надо, преодолевая боль и муки, и именно из такой жизни вырастает мудрость и понимание… Чего? Эта мысль требовала завершения, какой-то морали, всеобъемлющего вывода о… правильности образа жизни отцов (её, Антонии образа жизни) и порочности мышления поколения детей, нынешнего поколения (Таськиного образа жизни). Досада прошла, «вкусно» думалось, как она непременно отобразит эту деталь в своих книгах. Как заострит на этом внимание читателя, как подчеркнёт эту пропасть между ней и ими… между собой и дочерью… Всё к лучшему, всё — в топку творчества. Спасибо, Таська, подарила ещё одну ценную мысль. Ты их даришь мне, деточка, много, даже сама не подозревая об этом. Причём, с самого раннего детства. Хорошо, что ты сообразительная и говорливая. Продолжай, девочка моя. Хоть этим ты оправдаешь своё существование на этом свете, оправдаешь то, что я, как папа Карло, уже столько лет гроблю свои силы и свой талант на обслуживание тебя, на твои проблемы, на твоё воспитание… Сколько сил моих ты жрешь, ребёночек, сколько здоровья! Ну, хоть какая-то отдача.

Антония дочистила картошку и поставила её на огонь. Идти в магазин? Антония выглянула в окошко: слякоть, грязь, серость и дождик накрапывает… Ну его, не стоит. «Нарежу, как обычно, толстыми ломтями сёмгу, салатик сварганю из огурчиков и помидорчиков, чёрный хлеб имеется… И ещё с Масиком водочки тяпнем за ужином — отметим окончание большой работы.» Не просто работы — знаковой книги! В ней Антония, наконец, расставила все точки над «i», всему миру показала, кто есть кто, какие они с Масиком, какие у них дети… А главное — ох, как больно будет тебе, Тасечка, очень больно! В новом произведении я ответила на все твои упрёки, на все вопросы, которые ты задавала мне в своих письмах из Израиля. Ждала ответа, девочка? Так ты его получишь в литературном виде. А литература — это на века! Тошнёхонько тебе будет, милая… Антония улыбнулась своим мыслям и мечтам об этом самом будущем: о том, как дочь будет читать новую книгу. Она представляла себе выражение лица Таськи и сладкое чувство отмщённости и удовлетворения дочкиной болью заполнили всё её старое и так подводящее в последнее время тело. Эта сладость была похожа на… оргазм. Да, да, именно так, на оргазм! Господи, сколько уже лет (десятилетий?) она не испытывала этого чувства, только читала про него и сама много-много писала. Писала по воспоминаниям о тех временах, когда это было… Плюс помогало богатейшее воображение! Зато она давно научилась получать почти такое же удовольствие от интеллектуальных упражнений, от умения с помощью языка и своего литературного дара полностью выразить себя, свои чувства и мысли на бумаге, донеся их таким образом до огромного количества людей… и словить кайф на понимании и принятии себя, своей личности публикой. О, какой глупый физиологический оргазм может сравниться с оргазмом интеллектуальным! Пусть она обделена известной радостью жизни, пусть! У неё это было, было давно, в молодости, можно сказать, в жизни прошлой. Ну и что? Зато ей открыты такие возможности и наслаждения, которые тебе, Тасечка, сроду не испытать, хоть ты и нашла в свои сорок лет вторую молодость и женское счастье. Якобы… А всё равно тебе не доказать мне ничем, что твой путь, твоя жизнь — правильны и прекрасны. Потому что ты никогда не узнаешь настоящей сладости — сладости победы и торжества ума и таланта. Что такое твои постельные утехи рядом с могуществом писателя, который уже всё испытал в этой жизни — не думай, что ты такая уникальная! — зато мой талант способен продемонстрировать всему миру твою ущербность и убогость в сравнении с писательской мощью, мудростью и… правильностью во всём. Ты-то, деточка, неправа и глупа. Своей глупостью ты загнала себя в угол, борясь с тем, кто тебе не по зубам. Зачем ты ввязалась в это, дурочка?! Куда тебе…

Главное противоречие, в которое они вошли с дочерью ещё в совершенно нежном Таськином возрасте (лет эдак в двенадцать-тринадцать) было, на первый взгляд, ужасным забавным, смешно сказать — идеологическим. Посмотреть со стороны, бред сивого мерина — из-за этого матери войти в глухое непонимание с дочерью. Но так это выглядит со стороны глупого обывателя, разумеется. У каждого человека в жизни есть своё святое, то, что нельзя грубо трогать, нельзя не уважать, не испытывать пиетет и даже трепет. И никто — никто, слышите? — никакой родной человек (дочь, сын, отец) не имеет права не то, что надругаться, но даже подвергать сомнению святыню. В конце концов, если это для кого-то святое, значит, будь любезен придержать язык и эмоции, что бы ты там ни думал по этому поводу. А Таська не удерживалась…