Фарид Нагим - TANGER

— Ни фига себе, сама, что ли, делала?

— Туфли нет, здесь только сам дизайн мой…

Во сколько приезжает Игорь… уже ночь на дворе… если я усажу ее на колени, то она это…

— …и сам материал и обтяжка моя тоже.

— А Игорь куда улетал?

— В Швецию. Там какая-то конференция биофизиков.

Он почувствовал гордость в ее голосе. И радость за родного человека.

— Ничего себе. Ну, давай, что ли, выпьем немного, и я пойду.

— Да-авай, — легко махнула она рукой.

И он какое-то насмешливое отчаяние увидел в этом ее жесте.

— Спасибо тебе за рулетик, мы голодные с Машулькой. А я у Машки была. Помнишь Машку?

— Помню.

Твердо стукнули о стол саморучно разрисованные глиняные кружки.

— У нее трагедия, как всегда, — она засмеялась своим смехом. — Машулька.

Он сел на стул в тесноту между тумбочкой и столом, затылку мешала приделанная к стене лампа, грела его, он вспомнил ее.

— …что взять с фанатки Кортасара…

Он слышал только отрывочные слова.

— …то всем нужна эта странная девушка Полина, — засмеялась она.

У нее, конечно, был очень женский смех. Грудной, горловой, всегда такой.

Ему приятно было ее суетливое движение, она как бы оправдывалась, хотя ни в чем не была виновата. «Это женское тело, — думал он. — Со мной рядом женское тело».

Та же пепельница — сапог «Скороход», те же советские деревянные кровати, шкаф перегородка.

«Это женское тело».

Он узнавал ее полные бедра, ее удлиненный тяжелый зад с ямками по бокам, ее маленькие груди, как всегда у таких полных девушек с пышными бедрами, ее нежную, коротко и трогательно торчащую из круглого выреза шею, каре ее волос. Его ладонь вздрогнула, и сама вспомнила выпуклость лобка Полины, мягкость губ, жесткость волос, всё-всё.

Вспомнил, как они прощались у турникетов метро «Чистые пруды», и он, угадав сквозь рубашку ее соски, сжал их на виду у всех пальцами, чуть потянул и стиснул изо всей силы. Она вскрикнула, на глазах выступили слезы, и он чувствовал, что ей очень больно и очень приятно, и она благодарна ему.

Когда она уже хотела присесть рядом с ним, он оттолкнул стул ногою, уронил её на свои колени и, не давая опомниться, обхватил ладонью маленькую грудь, надавил, почувствовав пальцами косточку, а другой рукой зачерпнул между сжатых ног, стиснул, ощущая полноту, мякоть и подтянул ее вверх, прижал к себе. Она обмякла, и сразу отяжелели ее полные, холодные ляжки на его коленях…

…нет, конечно, он так не сделал. Он сидел, сгорбившись, как на вокзале и мелкими глотками прихлебывал вино, не чувствуя вкуса. Она подперла подбородок ладонями и посмотрела на него, он вздохнул, теряясь, что сказать, снова вздохнул, хмыкнул, поёрзал на заскрипевшем стуле, нагнулся, проверяя болтик крепления, снова поёрзал.

— Нормально, держится, — хрипло прошептал он и скашлянул, глаза его округлились, их резало по краям век, это стали какие-то не его глаза. И лицо стало не его, каким-то калмыцким.

Она быстро хлебнула вина, пролила, быстро вытерла губы ладонью, потом встала за тряпкой, замешкалась и присела на его колени, обняла за шею. Пряди ее волос были гладкие и холодные.

— Хм, так странно, — сказал он. — У меня одна рука холодная, а другая горячая.

Он почувствовал, что она уже давно возбуждена, что он появился ровно в тот момент, когда она возбудилась в ожидании Игоря, но уже устала его ждать. Он целовал, и бережно, сильно гладил ее, она вытянулась и вздрогнула, ей всегда нужно было совсем немного.

Потом она резко сдернула покрывало с кровати.

— Ай, укололась, бли-ин, лишь бы не иголка, черт с ней, потом найду.

— Я сейчас, — сказал он и быстро выскользнул в коридор, чуть-чуть только приоткрывая дверь, чтобы никто оттуда не увидел ее обнаженного белого тела.

Он помочился. Постоял, глядя на отражение светлого коридора в черном окне.

— Анвар, — хриплым шепотом сказал он в бетонную пустоту. — Это я ведь, стою где-то, сейчас пойду куда-то. Пойду.

Он так же проскользнул в полумрак комнаты. Её белое лицо из-под одеяла. Шнурок как всегда завязался узлом, и он просто стянул с ноги ботинок, другой. Холодный пол. Потом, стесняясь ее, с трудом соскрёб брюки сразу вместе с подштанниками и почувствовал, как холодно в комнате. Он сидел голый на стуле, смотрел на мрачный советский шкаф, на убогую кровать, на вещи, лежащие в некрасивых позах, и не понимал, что он здесь делает и зачем нужно продолжать делать что-то дальше.

Склонился голый над нею, она откинула край одеяла, и его толкнул в ноздри нагретый запах её тела, какой-то родной запах, очень родной, но не для него. Не ему был родственен этот особый глубокий запах женского тела. Наверное, где-то в небе уже летел мужчина с обонянием, влюбленным именно в этот, немного неприятный запах женщины, что лежала сейчас перед ним, откинув край одеяла, и открыв всё своё тело.

Он приник, прижался к ее мягкой, сырой плоти, смущаясь своего сморщенного члена с холодным кончиком. Её зад и ляжки были холодные, а шея и грудь теплые.

— Замёрз совсем, ой, какие ноги холодные, как льдышки, дай погрею.

— Мне мама так грела в детстве своими ногами.

— Ой, мне тут щекотно.

— Под коленками?

— Ага.

— А под мышками?

— Хм, — по-взрослому хмыкнула она и скосила на него глаза.

Он сжимал, массировал ее горло, чувствуя под ладонью прыгающий кадычок, потом гладил ее девчоночьи груди и между грудей, соединял соски пальцами, ждал, когда начнут сокращаться мышцы ее живота, как это всегда у нее, поначалу ему казалось, что она смеётся над ним. Потом кругами гладил ее большой, выпирающий лобок, двигал пальцем по сухим, жестко свивающимся волосам, пока он не проскользнул в неожиданно горячую и округло податливую влагу.

Она дернула головой, напряженно замерла и покорно и беспомощно заблестела на него глазами, а потом, как в припадке, так мощно «засмеялась» животом, что, казалось, нужно ее сдерживать.

Лёжа на ней, ему всегда приятно было чувствовать, как высоко над кроватью поднимает его ее большое мягкое тело.

Он сжал ее запястья, раздвинул руки, вытягивая ее, и все шире разделяя толчками бедер ее круглые полные колени. Он все крепче вдавливался в широкую и мягкую подушечку ее лобка и уже чувствовал липко раскрывающиеся обжигающие лепестки и капельки. Он всё делал правильно, все так, как всегда любило и хотело ее тело. Он изогнул шею и посмотрел на складки, которые образовывали ее поднятые ляжки, как он всегда любил. Он снова сжимал ее шею, измерял ладонью расстояние между сосками, снова колыхался и «смеялся» под ним её живот, она повела, двинула бедрами, призывно помогая ему, он вжимался, двигался кругами, раздвигая губки, чувствуя хруст ее волос… и все его движения становились тяжелыми, ненужными, бессмысленными и автоматическими.

— Прости, прости, — шептал он, с бессмысленной силой прижимаясь к ней, не переставая двигаться, и чувствуя обидную невесомую пустоту между ног. — Прости меня, Паша.

Она «усмехнулась» животом и замерла.

— Так меня еще никто не называл.

Он приподнялся, поправил волосы у нее на лбу, убрал пряди с губ.

Упал на бок рядом с нею и ткнулся носом в плечо.

— Значит, так и надо было, — легко вздохнула она. — Нос тоже холодный.

Потом поддвинулась под него, бережно взяла мертвую ладонь с негнущимися пальцами, положила на бедро и «усмехнулась» животом.

Я ушёл от неё в четыре часа ночи. Она с облегчением отпустила меня. На улице было холодно, и я сильно мерз в легком плаще. Остановился помочиться и увидел в свете фонаря первые снежинки. Я так обрадовался им.

— За меня другие пра-поют ребята, за меня другие отдадут долги, — вдруг запел я.

Все казалось, меня кто-то окликает, я оборачивался и прислушивался.

Резкие порывы ветра, неожиданный и пугающе живой шорох листьев по краям тропинки, гул ветвей в парке под стенами монастыря.

Вдруг обнаружил себя вблизи метро. ВХОД. Двери замкнуты железными скобами. Развернулся и пошел куда глаза глядят. Поднялся к темной башенке на возвышенности и вдруг из резкого холода сразу переступил в тепло, это был воздухозаборник метрополитена. Оказывается, под ним тепло. Обрадовался открытию. Долго стоял, грелся под теплыми волнами, курил, как будто волнуясь перед встречей. Потом пошел искать подъезд, но в этом районе везде были кодовые замки на дверях. Увидел кошку в окне. Она следила за мной с пустым интересом. Видно было, что ей тепло. Нашел совсем старый дом, поднялся почему-то на четвертый этаж, сел на ступеньки. Мне теперь легко, просторно и не обидно было в своем теле, и я был благодарен ей за сочувствие и щедрость, этой Полине Дон.

И всё это время я как будто видел себя, Анвара, со стороны, и не верил всему тому, что со мной. Это не я, а какой-то чужой, и сейчас не я, ведь у меня все хорошо, я правильный человек, я не мог вот так вот сидеть в чужом подъезде, тяжело забываться, ронять голову, впадать в бредовые видения, опять ронять голову, курить от нечего делать, выпускать пустой дым сквозь картонные губы, вздрагивать, быстро подниматься при малейшем шорохе, принимать скучающий вид и ждать света в окошке, когда откроется метро.