Дмитрий Бавильский - Сделано в ССССР Роман с китайцем

Попутчик, выполнив предназначенье, благополучно исчезает, едва они въезжают в посёлок, поблагодарил и растаял в заполярной мгле, будто и не существовало вовсе, Олег поставив машину в гараж, пошёл отведать наваристого борща со сметаной, дёрнул пару запотевших рюмок огненной воды, и, не разуваясь, развалился на огромной, непропорционально раздутой, перине.

Самое удивительное, что утром его боевой конь завёлся с первой попытки. Отогревшись в гараже. Накануне он сильно замёрз. Просто замёрз. Замёрз и не выдержал.

Гагарин про тот северный случай и не думал никогда, мало ли чего…

А в этот раз Голос услышал, тут же всплыло воспоминание, что да, уже было нечто подобное. Вспомнил и тот, первый раз, когда. Так бывает, если возвращаешься в места, где давно не был, встречаешь старинного знакомого или находишь между страниц увесистого тома пожелтевший конверт с письмом. И тебя словно к некоей розетке подключают, словно в тебе некоторое состояние включается, тот, навсегда ушедший контекст, который был когда-то, да сплыл, весь вышел.

В жизни Гагарина нет ничего странного или необъяснимого. За исключением, разве что, этого самого непонятно откуда идущего голоса, который и за исключение-то посчитать сложно: ну было один раз, теперь вот, много лет спустя, так же случайно и бесповоротно, вторая серия. И не факт, что когда-нибудь случится третья.

– Чего же ты хочешь? – спрашивает Голос.

Гагарина трудно удивить. Он же точно знает, что Голос – не галлюцинация. Так уж мир устроен. В нём всякое бывает. Мало ли что.

Если бы кто другой рассказал, то Олег подумал бы, мол, лечиться нужно, но про себя-то он знает, что нормален.

Подхватывая диалог, Гагарин пожимает плечами. В комнате душно. Ему хочется выйти на балкон. На улице листва шепчет, над домом прохладное облако проплывает, похожее на карту Древней Греции.

На подоконнике лежат сигареты и зажигалка. Гагарин закуривает, там думать легче. И отвечать легче.

– Вроде бы ничего особенного, всё как у всех, – после паузы говорит

Гагарин, – чтобы всё было и мне за это ничего не было…

– Но это слишком общо, – сердится Голос, требуя конкретности, – чётче, чётче формулируй, как если записываешь на бумагу, понял?

– Но я даже не знаю, что я хочу, ты меня как-то врасплох застал, – оправдывается Олег, он привык оправдываться, даже если в том нет особенной необходимости.

– Думай сейчас, потом будет поздно, – Голос проявляет настойчивость.

– Впрочем, может и не будет…

– В голову всякие глупости лезут, – смеётся Олег, – вроде того, чтобы Фриде перестали каждое утро подкладывать носовой платок с синей каймой.

– Шутка хороша один раз, – обижается Голос.

– Ну, да, да, я понимаю, – спешит согласиться Олег, – а вот нельзя что-нибудь глобальное хотеть, типа мира во всём мире?

– Ну и дурак же вы, Олег Евгеньевич, – еще больше сердится Голос, – желание должно быть конкретно. Иначе это не желание, а пустая фантазия, мечта…

– Ну, вам виднее, – Гагарин путается в "ты" и "вы", не помнит, в каких он отношениях с хозяином Голоса. Точнее, не хочет помнить, страшно ему.

– Ты бы не острил бы, а скорее формулировал, пока поезд твой не ушёл…

– А хоть бы и ушёл, – Олег хочет "срезать" Голос, но остерегается, начав лихорадочно соображать над тем, что же, в самом деле, ему от жизни нужно.

– Здоровья, денег, счастья в личной жизни, – как в поздравительных открытках пишут (квинтэссенция народной мудрости, в ней дурного же не пожелают), – ну, и, конечно, конечно же, исполнения всех желаний…

Гагарин представляет поздравительную открытку, как он пишет в ней, как буквы выдавливаются шариковой ручкой на глянцевую бумагу, как чернила, пока не высохли, размазываются. Вот и сигарета истлела в руке, дым растаял, а Гагарин продолжает стоять на балконе под уже давно высохшими плавками китайского производства, висящими здесь с прошлых выходных (последний приступ трудового энтузиазма), обозревая окрестности. Древняя Греция растаяла, подобно пломбиру, превратившись в пену воздушного океана, а Олег всё стоит, зацепившись взглядом за подробность в пейзаже. Словно бы ждёт чего-то. Продолжения разговора, например.

Потом стряхивает оцепенение, взгляд снова становится подвижным, осмысленным. Вспоминает про пельмени, да поздно, они давно уже превратились в ком глины, "для перорального употребления" совершенно негодный. Олег морщится и идёт выливать дымящуюся биомассу в унитаз.

Продолжения диалога не следует. Гагарин так и не понял, зачем Голос звучал, чем их общение закончилось. Его густые брови шевелились от напряжения – пока шёл из кухни к унитазу, пока выливал густую мутноватую жижу, напряжённо думал – что же всё это значит? Может значить…

Но так и не понял, вздохнул, пошёл включить радио – в памяти снова возникла та самая мелодия, навязчиво требуя немедленного воспроизведения (10). Олег Гагарин справедливо рассудил, что поймать её на радиоволне у него больше шансов. Потому что по муз-тв её крутили недавно, значит, вряд ли повторят в ближайшее время (песенка эта не новинка и не проверенный хит), а на радио, глядишь, и попадётся. Тем более, что fm-радиостанций теперь развелось такое значительное количество, что где-нибудь да обязательно, пить дать, всплывёт.

Гагарин вздыхает, отпуская мысли о Голосе восвояси. Куда подальше.

Выключает счётчик, зажигание, вытаскивая ключ из автомобиля своего сознания.

О'кей, хорошо, всё будет хорошо, только, пожалуйста, никаких предзнаменований, знаков. Ничего лишнего. Ничего личного.

(10).

Как это происходит, откуда берётся? Однажды спохватывашься: оказывается, вот уже который день подряд напеваешь одну и ту же мелодию, буквально пару музыкальных фраз, сцепку наиболее "ярких" слов. Раньше "западали" и прорастали стихи.

Я помню безумие привязанности к некоторым полуслучайным строчкам, которые кружили, вороньём, до состояния полной бессмысленности – до тех пор, пока последние крупицы смысла оказываются вымыты постоянными повторениями до состояния полной невменяемости.

Голой фонетики.

Есть в этих мелодиях, в этих фразах какая-то внутренняя целостность, которая цепляется якорем, и кажется, уже невозможно избавиться – оно присутствует уже даже в непроявленном, неназванном, неназываемом виде. И, опять же, от качества сознания и собственного качества стихов, песен совершенно не зависит. "Я не нарочно, просто совпало", включило, закрутило какие-то механизмы, шестерёнки заклацали хищными зубами и… пошло-поехало. "Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…". Или "суровый Дант не презирал сонета…" А ещё сильнее и навязчивее из Блока – "И каждый вечер в час назначенный", возможно, разгадка таится в двух этих чарующих, чередующихся "ч"?

"Смешнее" и интереснее всё происходит с песенками иностранных исполнителей. Что цепляют они? Какие крючочки пересечения фонетики и мелодических извивов заставляют нас подпадать под обаяние коммерческого продукта?

И, пожалуй, главный вопрос современности – все эти песенки падают-попадают в нас из-за своих безусловных художественных достоинств или их насильно вбивают в нас многократными повторениями и навязчивое количество однажды ненавязчиво переходит в качество.

И ты словно бы просыпаешься, словно бы пробуждаешься от многовекового сна, словно бы рождаешься заново, когда осознаёшь себя, свою жизнь в компании какого-нибудь не слишком затейливого мотивчика, которым отныне будет помечен этот конкретный период твоей жизни. Муха в янтаре, да.

Интереснее всего – что же на самом деле происходит там, под спудом сознания, пока мелодийка не выныривает на поверхность, пока не обнаружит себя под прожекторами нашей осмысленности. Какие капли и какой камень точат? Ну да, не даёт ответа, а даже если и даст – в виде заметки из субботнего, научного приложения к газете "Известия", вряд ли такая статеечка может кому-нибудь показаться хоть сколько-то убедительной?

Жаров зажигает

…Олигарх плавает в бальзаме забытья. Продолжает плавать. Кажется, у него отрастают жабры, он ими дышит и вспоминает, вспоминает. Всегда был деятельным, не сидел на одном месте, хотел большего. По жизни его вёл инстинкт саморазвития, связанный с деньгами. Их в его советском прошлом категорически не хватало. Поэтому, когда началась перестройка и вышел закон об индивидуальной трудовой деятельности,

Олигарх понял: вот, наконец, пришло его время.

Тогда в бизнес обычно "комсомольцы" шли, партийные деятели нового образца, не отягощенные принципами "Кодекса строителей коммунизма".

Пронырливые вторые секретари райкомов открывали центры научно-технического творчества молодежи (НТТМ), позволявшие делать деньги едва ли не из воздуха. Ведь государство позволяло им обналичивать деньги, тогда как для госпредприятий на это стоял запрет. Вот и предлагалось обналичивание официальных счетов, проводимых госпредприятиями через НТТМ. Собственно, так и возникали первые большие состояния в стране. Вполне легитимный путь к обогащению.