Андрей Столяров - После жизни

Казалось, сам город сводил их тогда вместе. Баскова выносит наверх эскалатором на станции метро «Горьковская», Мизюня как раз в этот момент продавливается внутрь сквозь заиндевелые двери – стаскивает с головы вязаную синюю шапочку, похожую на «буденовку», стряхивает с нее снег о колено. Или Басков торопится куда-то по Невскому (черт его знает куда, в те сумасшедшие месяцы все обязательно куда-нибудь торопились), вдруг пролет тротуара перед Казанским собором освобождается от прохожих – Мизюня в образовавшейся пустоте мчится ему навстречу. Это на Невском, в разгаре дня!… Или Басков спешит по направлению к Исаакиевской площади, вдруг на набережной, в морозной неземной тишине – быстрое, прикосновение к локтю. Совершенно заиндевелая. Даже ресницы в инее. Куда, откуда? А вывернула из переулка, вижу – что-то знакомое. Времени, разумеется, ни секунды. Чмокнула в ледяную щеку – помчалась дальше. Метров через сто обернулась – помахала в воздухе варежкой. Потом еще через сто метров. Потом – еще и еще… По пустыне мороза, среди порхающих в бледном январском солнце снежинок… Пока не превратилась в точку за изгибом канала…

Также неожиданно возникла она и в компании. Вот только что ее не было, и вот уже помогает Тамарке расставлять на столе чашки, тарелки, тащит из кухни сердито попыхивающий крышкой эмалированный чайник. Гермина, кажется, ее притащила. Она же ввела в обиход запоминающееся имя «Мизюня». Давняя школьная кличка, образованная от фамилии. А может быть, и не Гермина. Никто тогда не интересовался, откуда берется тот или иной человек. За демократию? За свободу слова? Садись, бери – чашку, маленький граненый стаканчик, выставленный на подносе. Таких стаканчиков, грамм на семьдесят водки, в природе уже не осталось. Басков как-то видел набор, продающийся в качестве сувенира. Конечно, уже не то, явная профанация. Так разжиревший индеец, украшенный перьями и тщательно скрывающий астму, исполняет перед туристами, с которых раньше бы просто содрал скальпы, устрашающий боевой танец.

Кого только не было в этой громадной квартире на Васильевском острове. Какие-то журналисты, не напечатавшие ни единой статьи, какие-то начинающие поэты, жутко обидчивые и, главное, непрерывно «под градусом», объясняли это спецификой литературного творчества, какие-то якобы диссиденты, при каждом удобном случае напоминающие о своих заслугах в борьбе с «тоталитарным режимом». Какая-то Таля, кричавшая, лишь только разговор касался национальности: Да вы найдите во мне хотя бы одну каплю русской крови? И что ж, я, по-вашему, уже не русская?.. Потом все же уехала – когда у «Стены плача», дощатой перегородкой, протянувшейся вдоль Гостиного, встали какие-то парни в нарукавных повязках: продавали «патриотическую литературу», объясняли желающим, что все российские беды – от засилья евреев. Мне просто страшно, призналась Таля. Страх крови, исторической памяти, это уже не преодолеть… Мулярчик, расплескивавший на себя водку, невыносимо кричал, что не осталось в России ни чести, ни благородства. Стянутые к переносице маленькие коричневые глаза так и бегали… Харитон, бухал басом в ответ, что благородство и честь – понятия сугубо западноевропейские. Именно там в силу исторических обстоятельств появилось конное рыцарство, и его корпоративная этика распространилась потом на все общество. В России рыцарства не было, в нашем сознании преобладает не честь, а совесть… В чем разница?.. – кричал непримиримый Мулярчик. – Честь защищает свое, а совесть – чужое… Впрочем, Харитона тогда затмевал некий камрад Буценко, приезжавший на «джипе» с затененными стеклами и никогда не задерживавшийся надолго. Камрад Буценко поразил всех, во-первых, ярко-малиновым пиджаком с золотыми пуговицами, такие «клубные» пиджаки только-только еще становились признаком нового времени, а во-вторых, необыкновенной свободой рассуждений по национальной проблеме. Давайте посмотрим, говорил он, набычивая крупную голову, Ленин – еврей, фамилия его – Бланк, Троцкий – еврей, тут, по-моему, ни у кого нет сомнений, Каменев, Зиновьев, Свердлов, Урицкий, Якир. Далее – Бела Кун, Радек, Цурюпа и прочие «Пятаковы». Далее – Каганович, Тухачевский, Гамарник. Иосиф Виссарионович, между прочим, тоже – грузин, если не хуже. Кто организовывал первые лагеря? Ягода и Берзинь. Кто руководил ЧК, кто расстреливал? Дзержинский и Петерс. Ведь ни одного русского человека. Может русский в своей стране иметь какие-то преимущества? Вдруг вскидывал голову, покрытую жесткой щетиной, и обводил всех взглядом, от которого становилось как-то не по себе. Даже чудовищно обросший бородой Харитон и тот терялся. Чувствовалась в словах камрада Буценко первобытная сила. Потом исчез – никогда больше не появлялся.

Наибольшее впечатление, впрочем, производили вовсе не те, кто кричал. Басков помнил, как в марте или, может быть, это было уже начало апреля? – Илья Полоскин, флегматичный, одышливый, такой спокойный, что во время самых яростных споров казалось – вот-вот задремлет, прочел им целую лекцию о перспективах экономического развития. Изношенность основных фондов у нас составляет примерно восемьдесят процентов, быстро заменить их, развернуть новые технологии – таких денег никто не даст, поэтому продукция на мировых рынках будет неконкурентоспособна. Кроме того, Россия лежит в зоне «зимнего климата», средняя годовая температура у нас минус пять с половиной градусов, а в Европе, которую овевает Гольфстрим – плюс полтора. Поэтому производственные расходы здесь всегда выше: на фундаменты для домов, на углубление коммуникаций, чтобы не промерзали, на толщину стен, на одежду, в конце концов, на питание. Единственное наша ценность – сырье, да и то, если гнать его без дорогостоящей переработки… Все это – спокойным голосом, в наиболее патетичных местах опуская толстые веки, с цифрами, с фактами, чуть ли не с таблицами, по которым можно сравнивать коэффициенты расходов. Произвело колоссальное впечатление. Леня, приветливо поморгав, предложил написать по этому поводу передовую статью. Статья, разумеется, опубликована не была. Лет через семь вышла книга, которую Басков видел в двух-трех магазинах. Кажется, даже стала «интеллектуальным бестселлером». Никому это тогда уже было не нужно.

Мизюня участия в спорах не принимала. Либо помогала Тамарке, метавшейся между гостями, чтобы, не дай бог, кого-нибудь не обидеть, либо сидела где-нибудь с краешка – зажав руки коленями и, как кукла, чуть поворачиваясь то к одному, то к другому. Лицо ее ничего не выражало. А однажды, пожав плечами, сказала Баскову:

– Зачем столько эмоций? Ну – коммунисты, ну – демократы… По-моему, те нисколько не лучше этих…

Баскова это тогда просто ошеломило. Как ты можешь?.. Чтобы наш всенародно избранный президент, гарант реформ, единственная надежда на будущее, и эти жуткие ископаемые, карьеристы, политические уроды, назначенные от КПСС?.. Чуть тогда из-за этого не поссорились. Басков метров двести, до поворота на Ординарную улицу, возмущенно фыркал, жестикулировал, отдувался, как после долгого бега. Даже в квартире, когда яростно целовались, некоторое время еще погромыхивал. А теперь ясно, что была абсолютно права. Демократы, большевики, патриоты, либералы разных оттенков… Все это безнадежно проехали. Женская мудрость оказалась проницательнее мужского ума.

Во всем она почему-то оказывалась права. Ведь это именно Мизюня как-то вскользь выразилась про Марека – что не слишком умен. Кому бы это тогда могло придти в голову? Яростный демократ, рыночник, неистовый защитник свобод, весь в кипении, вот-вот выйдет на баррикады. И вдруг через какое-то время стало предельно понятным. Не только, кстати, Баскову, но и всем остальным. С небольшой, правда, поправкой: очень хитрый дурак. Дурак-дураком, а устраиваться умел лучше многих. Чуть ли не первым начал осваивать в Петербурге всякие зарубежные фонды. Уже тогда жил неплохо. И на телевидении, где нужно иметь дьявольский нюх, держится уже столько лет при любом раскладе начальства. Значит, умен в чем-то другом… Или про Гермину как-то сказала, что ее – жалко. Тоже вызвало тогда удивление: уж кто-кто, а Гермина ни на какую жалость сроду не претендовала. Не жалела ни себя, ни других. Из гроба достанет, велит сделать, не обращая внимания ни на что; потом еще выразит неудовольствие, что сделал так медленно. Какая может быть жалость к Гермине? А вот присмотреться сейчас к эффектной, вроде бы благополучной женщине, вникающей, кстати без интереса, в назойливый шепоток соседа, и вопреки всякой логике рождается именно жалость.

Или вспомнить хотя бы Вавика Куликова. Про него Мизюня, даже как-то немного морщась от отвращения, сказала только одно слово «гогочка». Вавик и в самом деле производил неприятное впечатление: самодовольный смешок, быстрые глазки, шуточки, анекдоты, девицы какие-то вечно вокруг него жутко уродливые. Неужели не может найти ничего лучше? Пользовался, однако, авторитетом: единственный среди них, кто в советские времена действительно «пострадал». Написал лет восемь назад, что-то вроде эссе о природе власти, давал читать в рукописи, попало в соответствующие органы, даже на допросы таскали, как он после рассказывал в многочисленных интервью, пытались вербовать, угрожали разными неприятностями. Вавик Куликов – это в те времена была фигура. Из телевизора не вылезал, голос – проникновенный, страдающий, сразу чувствуется. что у человека душа болит за Россию. И как-то не очень быстро дошло – а какие, собственно, неприятности у него были? Посадили его, выслали из страны, хотя бы – работы уволили? (Вавик числился сотрудником Института современной истории). Напротив, даже диссертацию через год защитил успешно. Уж что-что, а диссертации в таких случаях перекрывались намертво. И вот лет через пять, когда все уже поутихло, вышло покаянное интервью в одной из петербургских газет: оказывается, все же стучал, но, как клятвенно заверял, исключительно на «плохих людей». Интересно, как определял, кто «плохой»? Наверное, указывал «товарищ полковник». Крест тогда же надел крест православный, сантиметров на десять такой, поверх одежды, чтоб все видели, выступать по радио или в прессе начал исключительно о духовном; очень сетовал на падении нравственности среди россиян, всю вину возлагал на растлевающее влияние низкопробной американской культуры. В общем, как-то оно стало понятнее. И когда, уже несколько позже, в «эпоху укрепления властной вертикали» непрерывным потоком пошли статьи на тему «Бей Чечню – спасай Россию!», никто особенно не удивился. Не такие еще случались метаморфозы.