Джон Брэйн - Жизнь наверху

Примерно так выразился Марк как-то на днях, и я не без удивления обнаружил, что невольно испытываю раздражение от того, что повторяю про себя чужие слова. И все же Марк несомненно прав, подумал я, выходя из церкви, но я предпочел бы, чтобы он ошибался.

Однако прав он был или не прав, я решил, что нет смысла размышлять, конструктивно об этой молодой особе. Пусть лучше она останется просто женским лицом, запечатлевшимся в моей памяти, и только; чем-то вроде тех женских фотографий, которые мужчины обычно носят у себя в бумажнике. Нужно было трезво смотреть на вещи, достаточно трезво, во всяком случае, чтобы признаться себе в том, что между мной и этой девушкой ничего не может возникнуть. Но признать что-либо еще не значило удовлетвориться этим. Наблюдая, как она свернула на Рыночную улицу и исчезла за углом, я внезапно отчетливо ощутил, что устал, старею и мне хочется выпить.

Браун нахмурился и грозно поглядел на письмо, словно желая застращать бумагу и принудить ее к повиновению.

— Негодяй! Старый пройдоха! — сказал он.

Я не счел нужным отвечать на это, ибо слишком хорошо изучил настроения моего тестя по понедельникам, но улыбнулся, давая понять, что он несомненно прав.

— Прощупывает почву. Он прекрасно знает, черт бы его побрал, что в этом деле ему удалось прижать нас к стене… — Браун скомкал письмо и швырнул бумажный комок в другой конец комнаты на пол. — С каким удовольствием я бы свернул его потную шею!

Я подавил зевок. Сцены такого рода чрезвычайно участились за последнее время. Казалось, Брауну необходимо было, прежде чем принять любое, самое незначительное решение, довести себя до белого каления.

Я поднялся, отошел к окну и поглядел на восток, в сторону Уорли. В ясные, солнечные дни отсюда можно было различить шпиль хокомбовской приходской церкви. Хокомб — маленькая грязная деревушка, пригород Уорли — мало интересовала меня сама по себе, но все же она была приятней моему взору, чем однообразные ряды кирпичных стен, представлявшие собой предприятие «Браун и К°». Однако сегодня избавления от этих стен не было — холмы скрылись за пеленой дождя.

Я слышал, как Браун барабанит за моей спиной пальцами по письменному столу. Все это я давно знал наизусть. Я смотрел в окно на двор, заваленный железным ломом. Это было то место, с которого — как Браун никогда не уставал объяснять Гарри — все началось. Твой дедушка здесь начинал, мальчик, и он этого не стыдится. Да, я разгребал железный лом лопатой вот в таком точно дворе. Ну, ты понимаешь, конечно, что я был много моложе тогда. Моя мать расплакалась, увидев меня, когда я в первый раз вернулся домой с работы. На этой работе ты весь, с головы до пят, покрываешься ржавчиной — чудно, правда, сынок? И кажется, что ее невозможно отскрести, и все, что бы ты ни проглотил, имеет привкус ржавчины. И вечно мучит жажда. Откуда лом? Старые аэропланы, мотоциклы, скобяные изделия… Вот видишь, это ручка от вилки. Ничего не пропадает, понимаешь?

А потом дедушка стал работать на одной из электрических печей. И он много работал и очень старался, и начал посещать вечернюю школу, и его назначили мастером, а он все продолжал учиться — все время учился. И что бы там ни говорили, сынок, а все-таки люди были рады ему помочь. Люди уважают человека, который всего добивается своим трудом.

Я отчетливо видел перед собой лицо Гарри. Набобская усмешка исчезла бесследно, хотя, казалось бы, он уже знал назубок историю о том, Как Дедушка в Юности Проложил Себе Путь Наверх, и она должна была бы ему здорово наскучить. Однако лицо его выражало почтительное уважение. Уважение. Это именно то, что ему старались внушить, и именно это, не что другое, как это, и было написано на его лице. Уважение. И непритворная любовь. Боюсь, что самую большую ошибку в своей жизни я совершил десять лет назад: вероятно, мне следовало купить себе спецовку и взяться за разгребание лома во дворе; вероятно, если бы я это сделал, глубокое уважение и любовь, которые я читал на лице моего сына, относились бы к тому, к кому следует. Но теперь было уже поздно. Теперь мне придется навсегда остаться жалким администратором, весьма несимпатичной и даже вредной персоной, которая наблюдает за работой в конторе и расходованием канцелярских товаров и время от времени сурово пресекает всякую попытку раздуть штаты. (Или, во всяком случае, пытается ее пресечь; у меня были серьезные основания подозревать, что мой непосредственный начальник Дональд Миддридж твердо намерен в самое ближайшее время взять себе помощника, хотя я уже не раз докладывал Брауну все, что думаю по этому поводу.)

Я услышал чирканье спички, и вскоре запахло сигарой. Вспышка ярости закончилась, теперь принималось решение. Я обернулся и выжидающе поглядел на Брауна. Все это было, как говорится, тренировкой. Это не имеет никакого отношения непосредственно ко мне, сказал я себе, стараясь отогнать мысль о том, что, будь я одним из директоров компании, Браун вел бы себя в моем присутствии совсем иначе.

Раньше, в самом начале моей службы у Брауна, я делал попытки обсуждать с ним различные вопросы, прежде чем он придет к какому-либо решению, но теперь я уже не был столь наивен. К тому же мне не доставляло ни малейшего удовольствия слушать, как меня называют выскочкой, ничтожеством, жалким счетоводишкой, а это были еще наиболее лестные из тех характеристик, которых я удостаивался всякий раз, как только он замечал, что я осмеливаюсь высказать собственное мнение. Тогда я проглатывал оскорбления. Теперь бы я этого не стерпел и вполне отдавал себе в этом отчет. Поэтому я молчал — ждал, что он скажет.

— Тебе придется поехать в Лондон и встретиться с ним, — изрек Браун.

— Вы уверены, что я гожусь для этого? — Я вообще сомневался, стоит ли кому-либо вступать в переговоры с Тиффилдом, однако сказать этого прямо не отважился. Мне казалось, что вежливый, но твердый отказ в письменной форме мог бы лучше решить проблему.

— Я отнюдь не уверен, что ты годишься. Нисколько не уверен.

Вероятно, он понял по выражению моего лица, что немного хватил через край.

— Я ничего не имею лично против тебя, Джо, решительно ничего. Просто это не твоя линия. Ты ведь не занимаешься вопросами сбыта.

— В таком случае вам лучше направить туда кого-нибудь другого.

— Он почему-то желает вести переговоры именно с тобой. Должно быть, ты произвел на него впечатление. Черт его душу знает, ты ведь только раз и встречался-то с ним! Какого дьявола успел ты ему там наболтать?

— Ему понравились мои анекдоты, — сказал я.

— Ну да, будто один ты на свете мастер рассказывать сальные анекдоты! — Браун рассмеялся. Старина Тиффилд не просто крупный заказчик. Он стреляный воробей, его на мякине не проведешь. Тебе придется держать ухо востро, слышишь, мальчик? — Браун снова рассмеялся, и на этот раз в голосе его прозвучала нотка, которая была мне совсем не по вкусу.

— Как вы считаете, когда я должен ехать? — спросил я.

— Ты работаешь у нас десять лет и задаешь такой вопрос? Признаться, ты меня поражаешь. Разумеется, как можно скорее. То есть практически это значит — сию минуту. — И он утонул в облаках сигарного дыма.

— Что ж, хорошо, — сказал я. — А вы позвоните Сьюзен. Боюсь, она будет не особенно довольна. — Я направился к двери.

— Я же шучу, — сказал он. — Нельзя мне и пошутить, что ли! — Это прозвучало так, словно он подыхает с голоду, а я вырываю у него изо рта последнюю корку хлеба. — Больно вы, нынешняя молодежь, серьезны. Поезжай первым поездом завтра утром. Скажи своей секретарше, чтобы она заказала тебе номер в «Савойе».

Я удивленно поднял брови. Он не глядел на меня, однако пробормотал что-то насчет «одного из самых крупных наших заказчиков» и что «фирма в состоянии это выдержать».

Когда я был уже в дверях, он вернул меня.

— Ты обдумал то, что мы обсуждали с тобой вчера, Джо?

Я снова сел, на этот раз не на стул, стоящий напротив его письменного стола, а на кушетку справа. Эта кушетка являлась частью нового кабинета, заказанного его супругой. Кушетка, на мой взгляд, была слишком низкой и потому неудобной, но я намеренно уселся на нее: ведь она явно предназначалась для гостей, для случайных посетителей, а не для служащих фирмы.

— Я думал насчет этого, — сказал я и с удовлетворением отметил, что он чувствует себя не в своей тарелке. А быть может, виной тому был новый кабинетный гарнитур — красивый письменный стол орехового дерева, который был бы вполне уместен даже в гостиной, бар и кофейный столик такого же дерева, кушетка и кресло с сиреневой обивкой, ковер кремового цвета на полу и кремовые в сиреневую полоску шторы. За этим красивым письменным столом должен был бы восседать молодой делец нового, американского типа — короткая стрижка, шелковый итальянский костюм, одеколон «Старый аромат»… Браун был здесь явно не к месту.