Илья Картушин - Молоко

А Николай, громко протрещав суставами, с наслаждением потягивается, сцепив руки за головой и даже постанывая от наслаждения, потом, глубоко вздохнув, ложится на спину и хриплым со сна голосом говорит:

— Я тебе передачки таскать буду… курочек.

Сергей уже надевает пальто. Мама хватает с вешалки шарф, перчатки и подает ему, старается заглянуть в глаза и приговаривает:

— Ты, главное, не волнуйся, ничего страшного. Ну, случилось, с каждым может случиться, казниться теперь, что ли. Да пропади они, эти деньги, пропадом… — затем говорит дельное: — Без меня ничего не подписывай. Я скоро приду. Понял меня? Не подписывай.

Сергей выходит на улицу, бригадир — рядом, они идут быстро. Сергей вспоминает, что не умылся, и, зачерпнув горсть снегу, обжигает лицо снегом, потом вытирается носовым платком. Больше всего на свете Сергея сейчас заботит необходимость вести разговор со спутником, выслушивать вопросы и утешения, но бригадир молчит.

Мысли Сергея мечутся, словно пугливые кролики. Неуправляемость их очевидна — это гнетет Сергея. Ему кажется, он должен вспомнить одну-единственную важную деталь. Но какую именно — это никак не дается. «За сколько же можно заработать семьсот рублей? — думает он. — За полгода? За год? Где?.. Ручками теперь придется, ручками, — с непонятным злорадством твердит Сергей и вздрагивает. — Вот — ручки!»

Это и надо было вспомнить! Спокойно и по порядку: ручки, руки, пальцы — вчера его пальцы обжигались, потому что мороз был страшенный, — обжигались, прикасаясь к железу — к замку. Все верно — он возился с замком. Спокойней, спокойней, не упустить… Он возился с замком — это точно. Дальше: нервничал больше обычного — лампочка не горела. Он привык уже к этому, но вчера и окна были темными — кончил разгрузку во втором часу… Конкретней? Пожалуйста, — без двадцати два он запирал дверь, бумаги заполняли в пол-второго (тогда он взглянул на часы), а через десять минут, плюс-минус две минуты, он запирал дверь… Тьфу ты, кретин! Да зачем же все это?! Эти минуты? Часом раньше — позже!.. Да-да — про замок… Спокойно надо… Нервничал он больше обычного — погода была ужасная, — мороз и метель. Это его удивило: обычно что-то одно — или мороз, или метель, но вчера и то, и другое. Он еще, когда разгружал, и потом, когда заполнял бумаги, разговаривал об этом с шофером, и тот боялся, что мотор застынет, не выключал мотор. Метель действительно была жуткой. Рев ее почти заглушал грохот ящиков, а флягой со сметаной он припер дверь, она болталась, как тряпка, стукалась о «газетку» — мешала, поэтому он припер ее флягой, сначала — пустым ящиком, но ящик бросило — такой ветер, потом — флягой… И мороз был настоящий — не меньше сорока. Он еще думал — собачья погода и собачья жизнь, все спят уже, а ты тут бейся над железякой… Вот-вот, примерно так он и думал, когда возился с замком. Еще, как обычно, ругал себя и давал себе слово, что теперь-то уж, как пить дать, заставит начальство сменить замок, и подобное безобразие — последний раз, — так он убеждал себя…

Но пора вспомнить главное — чем же окончилась его возня с замком. Сначала ничего не получалось, и руки окоченели, он сунул руки в карманы, но там они не согрелись, тогда он надел рукавицы, коленом прижал дверь и попытался вставить ключ. Это самое трудное — вставить ключ. Запереть, если повезет, можно с двухтрех попыток, а вот ключ никак не хочет до конца входить в щель… Он вставил ключ. Дальше… Захлопнул замок, ключ повернул два раза, вытащил его, потом, проверяя, дернул замок вниз…

Вот!!! А надо было щеколду дернуть… Замок, конечно, висел лишь на дужке и дверь не держал.

Круг замкнулся, и Сергей ощущает слабое удовлетворение: «надо же — восстановить такие подробности», и с опасливым уважением думает о причудливых изгибах судьбы, где одно, казалось бы, никчемное движение (дернуть на себя щеколду) может иметь катастрофические последствия — семьсот рублей…

Обилие народа, толпящегося в комнате, неприятно удивляет Сергея: технички, заведующие, директор, грузчики, даже милиционер здесь. Все они ходят, смотрят, охают, горячо обсуждают что-то, качают головами и участливо косятся на Сергея, и Сергей ходит, и блуждающий отвлеченный взгляд его вдруг фиксируется на чем-то, и Сергей с обостренным вниманием разглядывает эту деталь: например, забавно-прямую линию лопнувшего стекла. А внутренним, более полным и осмысленным зрением он видит себя на верхней полке, уже в поезде, мчащем его на Север — за заработком… И виденье это становится все ярче, конкретней: он устраивает отвальную самым близким друзьям, те, конечно, завидуют, а девочки смотрят загадочно, по-особому, будто впервые видят его, и горько жалеют, что раньше не очень-то замечали, и одна… Они остаются вдвоем, полумрак, и она плачет, безудержно плачет-рыдает: «а как же я?»…

Сергей поднимает бутылку, и дно ее отделяется, остается в ящике, словно бледное дистрофичное солнце, а молоко, застывшее в форме бутылки, падает на пол, раскалывается.

…А брату он скажет: «Бывай, брательник, — бодро и оживленно, потом потише: — За матерью… ну, сам понимаешь… — И снова бодро: — Бывай!»

Многие бутылки, стоящие в глубине комнаты, не лопнули, но молоко заледенело, и лед выдавил этикетки, приподнял их над горлышком. Разглядывая этикетку, Сергей размышляет — резко ли подскочила она, или поднялась постепенно?..

Полопались бутылки, стоящие в нижних ящиках, а в верхних, в основном, уцелели. Технички размазывают молочные лужи, директор обходит лужи, часто моргая и цокая языком. Сергей увлеченно рассматривает напоминающий что-то контур лужи.

— Хорошо еще, сметана во флягах пришла, а не в банках, — слышит Сергей голос мамы. Он оборачивается и видит маму, разговаривающую с Фроловной, у которой в руках счеты, и Николай стоит рядом. Сергею немного странно видеть и маму, и брата, не подозревающих о скорой разлуке; и, вместе с тем, при виде своих родных, он постепенно как бы трезвеет, ему даже хочется встряхнуть головой, как человеку проснувшемуся.

Сознание поворота в жизни, ставшее еще неопределенней, по-прежнему живо в Сергее — было бы горько лишить себя и этого сознания, компенсирующего, как ему кажется, моральной своей значительностью ущерб материальный, о котором он и думать не хочет — боится.

— Мам, я домой пойду, — говорит Сергей.

— Иди, иди, позавтракай.

Сергей уходит в противоположную от дома сторону. Он шагает медленно, стараясь попасть в ритм с остальными прохожими, и со своими мыслями, которых, собственно, и нет. И Сергей уже не вспоминает о своем решении уехать — никуда его мама не пустит, это ясно, как божий день, да и брат за такие мечты может по шее дать, запросто может, от него не убудет.

Сергей останавливается у кинотеатра и, будто шел сюда, деловито читает афишу, деловито смотрит на часы — все совпадает. Свободно покупает билет, на утренние сеансы всегда есть билеты, и только заходит в фойе — открываются двери зала. Сергей не удивлен подобной удачливостью, он воспринимает ее как должное. «Мне еще долго будет везти в мелочах», — спокойно думает он, и лишь усмехается, когда рядом с собой обнаруживает очень даже симпатичную соседку и когда вместо прокисшего, прошлогоднего, десятки раз виденного выпуска «Сибирь на экране» показывают спортивный журнал, а потом, вдобавок, новости киноэкрана, Сергей все больше и больше оттаивает, успокаивается и приходит в себя среди вроде бы мелких, но таких приятных и создающих определенный душевный уют везений.

После сеанса он выходит на улицу, идет домой и вдруг вспоминает все, и все наваливается, и так тошно ему становится, потому что вернулось это обновленным и посвежевшим, нахлынула убаюканная было боль. Ни о чем, кроме как о счетах в руках Фроловны, Сергей уже думать не может.

— Где был? — спрашивает мама.

— В кино, — отвечает Сергей.

— Что смотрел?

Сергей шарит в памяти. Название фильма исчезло, утонуло в круговерти непохожих и похожих названий.

— Про любовь, — отвечает он.

С укоризной и понимающе мама смотрит на Сергея в том смысле, что ее-то не проведешь и своего сына знает она лучше некуда. Какое тут может быть кино «про любовь», переживал, небось, где-нибудь в уголке, один, бедненький, но она, слава богу, имеет голову на плечах и материнское сердце, поэтому уличать его не станет, нет надобности.

— Иди мой руки. Обедать будем, — приказывает мама тоном, прежде за ней не замечавшимся. Видимо, тем самым она дает понять, что сегодняшнее событие, каким бы крупным оно ни было, никоим образом не ставит Сергея в особое положение несчастного или больного, со всеми вытекающими из этого привилегиями.

Сергей послушно идет мыть руки и садится за стол. Мама стоит у холодильника, спиной к столу, и Николай дурашливо и непонятно почему подмигивает Сергею.

— Картошку с маслом или со сметаной будете? — спрашивает мама.