Мирча Элиаде - Гадальщик на камешках (сборник)

— Если позволите, я бы тоже хотел спросить вас. Интересно узнать, что это вас так разобрало?

— Мы смеемся, потому что ты назвал нас барышнями, — сказала одна из девушек. — Здесь-то, у цыганок…

— Неправда! — прервала ее другая. — Не слушай ее, она хочет тебя обмануть. Мы смеемся потому, что ты по ошибке выпил из кружки, а не из стакана. Если бы ты пил из стакана…

— Не слушай ее! — вступила третья. — Она хочет тебя обмануть. Я скажу тебе правду: мы смеемся потому, что ты испугался.

— Это неправда! Неправда! — запротестовали две другие. — Она хочет проверить, не испугался ли ты…

— Он испугался! Испугался! — повторяла третья.

Гаврилеску шагнул вперед и торжественно поднял руку.

— Барышни! — возгласил он с обидой. — Вижу, что вы не знаете, с кем имеете дело. Я — человек не рядовой, не обычный. Я — артист. И прежде чем я имел несчастье стать учителем музыки, я пережил поэтическую грезу. — И, помолчав, он воскликнул патетически: барышни! В двадцать лет я познакомился с Сильдегард, я пленился ею, и я ее любил!

И с глубоким вздохом он опустился в кресло, придвинутое ему одной из девушек.

— Ах! — продолжал он после долгого молчания. — Почему вы напомнили мне о трагедии моей жизни? Ведь вы уже, наверно, поняли: Хильдегард так и не стала моею женой Что-то случилось, случилось что-то ужасное…

Девушка протянула ему чашку кофе, и Гав-рилеску принялся задумчиво, маленькими глотками пить его.

— Случилось что-то ужасное, — продолжал он, помолчав — Но что? Что могло случиться? Мне хотелось бы знать, но я не могу вспомнить, И то правда: я не думал о Хильдегард очень много лет. Я смирился. Я сказал себе: 'Гаврилеску, что было, то прошло! Нет счастья артистам. И вдруг только что, войдя сюда, вспомнил, что и мне знакома благородная страсть, я вспомнил, что любил Хильдегард!..

Девушки переглянулись и захлопали в ладоши.

— И все же я была права, — сказала третья. — Он испугался.

— Да, — согласились остальные. — Ты была права: он испугался…

— Не понимаю, о чем вы…

— Ты испугался, — сказала одна из девушек, шагнув к нему, и в голосе ее был вызов. — Ты испугался сразу, как вошел…

— Вот почему тебе так хотелось пить, — сказала другая.

— И с тех пор ты все уходишь от ответа, — добавила первая. — Ты избрал нас, но боишься не отгадать.

— Ты должен сперва отгадать, — подхватила третья девушка. — Отгадать, кто из нас цыганка, кто гречанка, а кто еврейка…

— Если ты утверждаешь, что не испугался, попробуй сейчас, — продолжила первая. — Отгадай. Кто цыганка?

— Кто цыганка? Кто цыганка? — эхом отозвались девичьи голоса.

Си улыбнулся и снова стал разглядывать девушек.

— Вот это мне нравится, — заговорил он, вдруг придя в хорошее расположение духа. — Значит, узнав, что перед вами артист, вы решили, будто я не от мира сего и понятия не имею, как выглядит цыганка…

— Но ты снова уходишь от ответа, — прервала его одна из девушек. Угадай же.

— Значит, — продолжал упорствовать Гав-рилеску, — вы думаете, что я лишен воображения и не могу угадать, как выглядит цыганка, в особенности если она молода, прекрасна и обнажена…

Ибо он угадал их с первого взгляда. Та, что сделала шаг ему навстречу, обнаженная, очень смуглая, черноволосая и черноглазая, без сомнения, была цыганка. У второй, тоже обнаженной, но прикрытой матовой зеленой вуалью, тело было неестественно белым и отливало перламутром, а ноги обуты в золотые сандалии. Эта могла быть только гречанкой. Ну а третья, без сомнения, была еврейкой: длинная юбка вишневого бархата обтягивала ее стан, грудь же и плечи были обнажены, ярко-рыжие волосы собраны на макушке в хитроумную прическу.

— Угадай! Какая из нас цыганка? Какая цыганка? — кричали все три девушки разом.

Гаврилеску поднялся с кресла и, указав рукой на смуглянку напротив, торжественно произнес:

— Я артист и потому согласен подвергнуться испытанию, хотя это ребячество, и отвечаю: ты цыганка!

И в следующее мгновение почувствовал, как девушки схватили его за руки и завертели в хороводе, они кричали и свистели, но голоса их почему-то доносились очень издалека.

— Не отгадал! Не отгадал! — слышалось ему словно во сне.

Он попытался ускользнуть, но девушки цепко удерживали его в своем колдовском хороводе. Он ощущал жар их юных тел, вдыхал чуть приметный экзотический аромат духов, слышал легкую поступь танцующих ног. Хоровод кружил его вокруг кресел и ширм, унося в глубь комнаты, и вскоре он отдался ему, забыв обо всем на свете.

Когда он очнулся, смуглянка стояла перед ним на коленях у дивана.

— Долго ли я спал? — спросил он, приподнявшись на локте.

— Ты и не думал спать, — успокоила его девушка. — Просто задремал.

— Но скажите ради Бога, что вы со мною сделали? — спросил он, проводя рукой по лбу. — Я будто потерял сознание.

Он с удивлением озирался. Казалось, это была уже другая комната, и все же он узнавал расставленные в беспорядке среди кресел, диванов и зеркал ширмы, которые бросились ему в глаза сразу, как он вошел. Он не мог понять их расположения. Одни ширмы, очень высокие, почти до потолка, можно было бы принять за стены, но кое-где они отходили от стен под острым углом и тянулись почти до середины комнаты. Другие, озаренные таинственным светом, выглядели окнами с приспущенными занавесками и будто выходили в темные коридоры. Были здесь и ширмы многоцветные, разрисованные причудливыми узорами или прикрытые шалями, а может, расшитыми тканями; ниспадая складками на ковры, сливаясь с ними, они образовывали нечто вроде альковов различных форм и величин. Но достаточно ему было на несколько секунд задержать взгляд на одном из таких альковов, и стало ясно, что это иллюзия, что это всего лишь отдельные ширмы, отраженные в золотисто-зеленой поверхности зеркала. И в тот миг как Гаврилеску понял это, комната завертелась вокруг, и он снова поднес руку ко лбу.

— Скажите ради Бога, что вы со мною сделали? — повторил он.

— Ты не узнал меня, — прошептала девушка, печально улыбаясь. — А я ведь подмигнула тебе, дала понять, что я не цыганка. Я гречанка.

— Греция! — воскликнул Гаврилеску, вскакивая на ноги. — Бессмертная Греция!

Усталость его точно рукой сняло. Он слышал, как забилось его сердце, и неизъяснимое блаженство теплой волной разлилось по всему телу.

— Когда я был влюблен в Хильдегард, — в радостном волнении продолжал он, — я мечтал только о том, чтобы совершить вместе с ней путешествие по Греции.

— Ты был глуп, — прервала его девушка. — Надо было не мечтать, надо было любить ее…

— Мне было двадцать лет, а ей не исполнилось и восемнадцати. Она была красива. Мы оба были красивы, — прибавил он.

В это мгновение он заметил, что за странный костюм был на нем: длинные, широкие панталоны, напоминающие шаровары, и короткая шелковая туника золотисто-желтого цвета. Глядя в зеркало, он с трудом узнавал себя.

— Я мечтал, что мы отправимся в Грецию, — помолчав, продолжал он уже спокойнее. — Нет, это было больше чем мечта, она начала уже сбываться, потому что мы решили отправиться в Грецию вскоре после свадьбы. И тогда что-то случилось. Господи, что же случилось? — Он схватился за виски. — Был вот такой же, как сегодня, жаркий, ужасно жаркий летний день. Я увидел скамейку, направился к ней и тут почувствовал, как зной рассек мне темя, точно саблей… Нет, это из рассказа полковника Лоуренса, я слышал, как студенты читали его наизусть, когда ждал трамвая. Ах, если бы у меня был рояль! — воскликнул он в отчаянии.

Девушка вспорхнула с ковра и, схватив его за руку, прошептала:

— Пошли со мной!..

И торопливо повела его, лавируя между ширмами и зеркалами. Она шла все быстрее и быстрее. И вот уже Гаврилеску бежал за ней и хотел было остановиться передохнуть, но девушка не позволила.

— Поздно, — прошептала она на бегу, и снова ему показалось, будто голос ее посвистом долетел откуда-то издалека.

Но теперь голова у него не кружилась, хотя надо было обегать бесчисленные диваны, и мягкие подушки, и сундуки, и ларчики, накрытые коврами, и странной формы большие и маленькие зеркала, вдруг возникавшие перед ними, словно бы их только что поставили на ковре. Из коридора, образованного двумя рядами ширм, они неожиданно вырвались на простор солнечной залы. Две другие девушки ждали их там, опершись на рояль.

— Что ж вы так долго? — спросила рыжеволосая. — Кофе остыл.

Гаврилеску перевел дух и, шагнув к девушкам, поднял обе руки, будто защищаясь.

— Ах, нет! — сказал он. — Я больше не пью. Уже достаточно. Я, барышни, хоть и натура артистическая, но жизнь веду правильную Не люблю понапрасну сидеть в кафе…

Но девушка, будто не услышав его слов, повторила, обернувшись к гречанке:

— Что ж ты так долго?