Валентина Соловьева - Ничего страшного

— Что же делать? — озабоченно сказал Гриша, когда она ушла. — Где взять молоко?

— Не знаю, — сказала я.

Он посмотрел на меня с раздражением, точно я и впрямь виновата, что не могу кормить ребенка грудью, как полагается.

Мне это очень понятно. Я и сама не раз с ненавистью поглядывала на свою никчемную, бессмысленно оттопыривающую платье грудь.

Как-то раз Милочка долго плакала, не могла уснуть, и я от отчаяния расстегнула кофточку и прижала ее ротиком к себе. Грудь у меня маленькая, острая, вместо сосков — чуть припухшие розовые кружочки. Но Милочка сразу нашла то, что нужно, обхватила тугим колечком губ, запыхтела, зачмокала, заработала упругим шершавым язычком. Мне стало жарко. Сладко и больно заныло в животе. Горячая кровь побежала по всему телу, прилила к груди, соски набухли, затвердели. Казалось, вот-вот — и брызнет молоко. Но ничего не получилось.

Я где-то читала или слышала, что бывают такие случаи, когда женщина начинает прикладывать к груди чужого ребенка, и у нее вдруг появляется молоко. Но, наверное, так случается только у женщин, которые раньше рожали. У меня не вышло.

Но я все равно продолжала так делать. Потому что думала — а вдруг?… И потом Милочка у груди быстрее успокаивалась. Бывало, носишь-носишь на руках, она кричит, не переставая, а к груди только приложишь — сразу затихнет, посопит немного и уснет, не выпуская сосок изо рта. А я прижимаю ее к себе и таю от нежности. “Доченька моя, — шепчу, — родная моя. бедная…”

А однажды Гриша внезапно вошел и увидел… Я смутилась, поспешно отлепила от себя сопящую милочку, сунула ее в кроватку. Она обиженно закряхтела, зачмокала пустым ртом.

— Зачем ты это делаешь? — недовольно спросил Гриша.

Я застегивала кофточку. не глядя на него.

— Ей нравится… — виновато сказала я.

Он вздохнул и вышел, ничего не сказав.

Я решила больше так не делать. Наверное, это действительно нехорошо…

Проблема с молоком оказалась неразрешимой. Я обегала все больницы, все роддома в городе, унижалась, рассказывала, что девочка осталась без матери, что у нее страшный диатез…

— Что вы, что вы, — махали на меня руками, — нам донорского молока еле-еле хватает для больных и недоношенных. По капле собираем…

На улице и в детской консультации я вступала в разговоры со всеми молодыми мамашами и после неизбежных ритуальных вопросов: “А кто у вас? А сколько весит? А как зовут?…” и так далее принималась все теми же заученными словами рассказывать все ту же историю. Мне сочувствовали. ахали. качали головами, и больше ничего.

Но однажды, наконец, повезло. Возле магазина на улице квохтал чей-то ребенок в коляске, я остановилась покачать, и тут подбежала девочка с сумками в обеих руках.

— Ой, спасибо вам большое! — воскликнула она. — Ну, что за ребенок! На минутку оставить нельзя — сразу орать начинает…

— Сколько вашему? — спросила я.

— Две недели. А вашему?

— У меня девочка… Месяц и десять дней.

— Вы тоже в магазин? Давайте по очереди. А то как-то страшно коляску надолго оставлять…

— Давайте! — обрадовалась я. Мне нужно было зайти в овощной и в булочную. А оставлять Милочку без присмотра я тоже не любила.

Мы разговорились. Люба. так звали девочку, рассказала мне свою историю (муж служит, вместе учились в школе, живет с родителями, но они совсем не помогают, потому что были против этого брака, поскольку рано…) — а я рассказала свою…

— Какой ужас! — расстроилась Люба. — Бедненькая девочка, — заглянула она в коляску к Милочке. — Надо же, а я молоко целыми банками в раковину выливаю…

— Что? — вскрикнула я и вцепилась в нее мертвой хваткой. — Люба! — дрожащим голосом сказала я. — Пожалуйста! Я вас умоляю! Можно, я буду приходить и забирать молоко?

— Да ради бога, — пожала она плечами. Что мне жалко, что ли? На чем записать адрес?

— Люба! — с отчаянной наглостью сказала я. — А можно прямо сейчас? Хоть сколько есть…

— Сейчас? Но утреннее я уже вылила, а больше пока нет… А, ладно! Пошли. Сейчас подоюсь, а к следующему кормлению еще набежит.

Она нацедила мне почти поллитра.

Любиным молоком мы выкармливали Милочку месяцев до десяти. Люба была просто неисчерпаема. Она сама весело смеялась над собой: “Молочная порода! Дойная корова! Молочный комбинат в действии!..” Она подставляла под свои тяжелые в молочных прожилках полушария по литровой банке, наклонялась, упиралась локтями в стол, и молоко с тонким журчанием само текло туда тугими скрученными струйками.

Милочка быстро поправлялась. Сыпь у нее прошла. Правда, иногда появлялась снова — когда Люба, не выдержав, то апельсинов объестся, то шоколаду. Она ведь сама еще почти ребенок — только-только восемнадцать исполнилось. Она по секрету рассказала мне, что они с Вовкой трахаются с пятнадцати лет. “А теперь он меня бросит, — невозмутимо сказала она, — потому что я жирная стала, как гиппопотам, а ему худенькие нравятся…”

Но, по-моему, Вовка ее не собирался бросать. Он писал ей обстоятельные письма и регулярно слал свои фотографии в десантной форме. На этих фотографиях он выглядел сердитым подростком.

А однажды я встретила Костю.

Я гуляла с Милочкой в сквере, недалеко от дома. Был уже март месяц. Солнце пригревало. Осевший грязный снег корчился под лавками и в зарослях кустарника. Костя читал какие-то объявления на столбе и делал вид, что очень увлечен этим занятием. Надо сказать, что я раньше его замечала несколько раз во время прогулок с Милочкой. Правда, издалека. То за деревьями мелькнет. То на углу маячит. Я догадывалась, что он изучил мой маршрут и специально попадается на дороге. только гипертрофированное самолюбие не позволяет ему подойти первым.

— Костя! — окликнула я.

Он обернулся и, с трудом сохраняя на лице равнодушное, независимое выражение, сказал:

— А, это ты… Привет.

— Привет! — радостно улыбнулась я. — Ты как здесь оказался?

— Да так… Случайно.

Ясно. Не успел ничего придумать.

— Пойдем, — сказала я. — Я тут рядом живу. Милочка будет спать еще часов до трех. А мы с тобой пока… поговорим.

Он посмотрел на часы, нахмурился и нехотя сказал:

— Ладно…

По дороге я рассказывала про Милочку, что скоро зубки будут резаться, что ползунки — помнишь? которые ты покупал в “Детском мире” — ей уже почти как раз, что она хорошо лежит на животике и даже пытается поворачиваться набок… В общем, всякую ерунду. Лишь бы не молчать.

— А ты как? — наконец, спросила я.

— Да так, неопределенно ответил он.

Ну вот, и пришли. Милочку прямо в коляске я выставила на балкон. На свежем воздухе она может проспать и больше, чем до трех. Может и до четырех. Или даже до полпятого.

— Подожди, — сказала я Косте и пошла в ванную. Приняла душ, придирчиво поглядела на себя в маленькое зеркальце. Выгляжу я, конечно, не очень. Бледная. И веснушки выступили. Припудрила нос и щеки. Сойдет. Распустила волосы. Накинула халатик на голое тело и, не застегивая его, вышла из ванной.

Костя сидел на кухне, облокотившись на стол, и сосредоточенно разглядывал какое-то пятно на клетчатой скатерти.

— Ну, здравствуй! — шепнула я и села ему на колени. Халатик распахнулся. Он отвел глаза. — Здравствуй, — повторила я, пряча лицо у него на груди.

Он был напряжен, весь натянут, как провода высоковольтных передач. Неловко просунул руку под халатик и сразу отдернул, точно обжегся.

— Не могу, Светка, — подавленно сказал он, — Не могу — здесь…

— Ну, пойдем в комнату, — предложила я, хотя все прекрасно поняла.

— Нет, — покачал он головой, — не в этом дело…

— Ну, чего ты испугался? — ласково сказала я. — Гриша придет не раньше восьми, он сейчас в техникуме на полставки вечерние курсы ведет…

— Ты чужая. Ты уже не моя…

— Твоя, твоя, — засмеялась я, — Еще как твоя! Сейчас ты в этом убедишься.

И начала расстегивать ему молнию. Зачем — не знаю. Сразу ведь поняла, что делать ничего не нужно. Как увидела его, так и поняла. Не люблю я его. Вот что. Не нужен он мне. Совсем. Он тут не причем. Просто всю любовь, которая отпущена на мой век, вобрала в себя Милочка, впитала, всосала до капельки. Ничего никому не осталось. Конечно, я могла сделать усилие над собой, изобразить и страсть, и нежность… Но зачем? Зачем?

Пусто было у меня на душе, тоскливо, но я продолжала игриво хихикать, прижиматься к нему, запустила руки под рубашку, куснула его за ухо, пощекотала кончиком языка шею…

Чувствовала я себя просто отвратительно. Было стыдно и противно. Точно я изменяю своей ненаглядной Милочке с этим чужим, посторонним для нее мужиком.

— Не надо, — сказал он, — не мучай себя, Светка…

Я встала с его колен, двумя руками стянула полы узкого халатика. Он посмотрел на меня протяжным взглядом. Долго смотрел. И я, как загипнотизированная, не могла пошевелиться. Халатик расползался на груди и животе, я стягивала его снова и снова…