Максим Матковский - Попугай в медвежьей берлоге

В один день как-то все закончилось. Закончились яйца, закончилась овсянка, закончилось масло, закончился рис, и чая осталось на две чашки. Утром я проглотил кружку кипятка с кипятком и помчал на работу. Напиток богов. Вино спартанца. Голова кружилась, подташнивало. При выходе из метро меня так скрутило, что прямо слезы брызнули. Я изо всех сил сдерживал рвотный позыв и попытался скрыться за углом жилого дома, чтобы там, вдали от людского внимания, предъявить асфальту то ли желчь, то ли воду. Желудок не смог долго сохранять интригу, и меня вырвало прямо у детской площадки через дорогу от метро. Согнувшись в три погибели, я схватился одной рукой за низкое свежевыкрашенное ограждение и сделал свое мерзкое дело в песок.

Когда же я поднялся и вытер лицо платком, то ощутил, что сзади меня кто-то стоит. Я повернулся и увидел двух своих студенток, прилежных девочек-первокурсниц, тех самых, которые рылись темными ночами в словарях, чтобы поставить меня в неловкое положение на лекции. Выглядели они взволнованными.

– Доброе утро! – придал я голосу максимальной веселости.

– Вам плохо? – спросили студентки.

– Плохо? Нет! Мне отлично!

– Вы очень бледный, – сказали студентки.

– Ничего подобного.

– У вас трясутся руки, – сообщили студентки.

Студентка с длинными черными, как душа сатаны, волосами подняла мой портфельчик с асфальта. Понравилось ли тебе прикосновение ее изящных пальцев, портфельчик? Не ври и отвечай. Знаю, что понравилось.

– Может, вам лучше присесть? Садитесь сюда, на лавочку…

– Сидеть?! Нет! Пройдемте! Какая сегодня хорошая погода! Вы подготовились к контрольной?

– А сегодня контрольная? – спросили студентки.

– Шучу!

Забрав у студентки портфель, я, насвистывая песню, зашагал к КИМО. Они не отставали от меня и шли рядом. Интересно, думал я, что они наболтают своим однокурсникам? Какая про меня пойдет молва в самом престижном вузе Украины? Скажут ли они, что я рыгал желчью на детской площадке или ограничатся тем, что мне просто стало плохо? Не по себе. По дороге, пытаясь загладить перед юными нимфами вину, я рассказывал различные истории о своих приключениях в жарких арабских странах. Рассказывал им о тайной встрече короля Саудовской Аравии с президентом Украины, о ночных перелетах в секретные города, о темных зловещих водах Нила, о мистических бедуинах и скрытом имаме. Они внимательно слушали, где надо кивали, где надо смеялись, кажется, они уже и забыли про инцидент у метро.

Часть из этих историй я слышал от других переводчиков, а часть – выдумал сам. Не исключено, что знакомые переводчики свои истории тоже выдумали.

Вот мы и пришли к воротам КИМО. Во дворе суета, студенты курят на лавочках подле входа в ад, парковка забита дорогими иномарками. Я задираю нос кверху и неспешной, степенной походкой захожу в кузницу дипломатии и, покорно склонив голову, предстаю пред двумя охранниками-мордоворотами.

Они вертят в руках мое картонное удостоверение ассистента кафедры, как использованную туалетную бумажку, как порванный презерватив, опять звонят на кафедру иностранных языков, справляются, действительно ли я преподаватель, и отпускают с миром.

Верю, настанет тот день, и мордовороты будут встречать меня у ворот. Они скажут:

– Доброго дня, профессор Матковский (звучит же, звучит! Профессор Матковский!). Мы вас заждались, профессор Матковский, позвольте провести вас без очереди. Позвольте сопроводить вас до лекционного зала!

В середине октября около девяти вечера позвонил старший преподаватель кафедры. Он сказал, что слег от простуды, попросил заменить его завтра на пятом курсе и разобрать с группой одну из касыд Аль-Мутанабби[8].

Отечественные арабисты, да и сами арабы, считают аль-Мутанабби лучшим поэтом, когда-либо писавшим на арабском языке. А старший преподаватель кафедры Абу Магир так и вовсе сходил с ума по Аль-Мутанабби. Казалось, он учит студентов арабскому языку только для того, чтобы пропагандировать творчество Аль-Мутанабби.

Про что писал Аль-Мутанабби? О, он был очень горделивым сукиным сыном, выше его нос в арабской поэзии, пожалуй, задирал только Антара бну Шаддад[9], который не стеснялся в одиночку побеждать полчища супостатов. Вообще древняя арабская поэзия и поэзия Средневековья – это сплошь хвалебные оды в честь мелких князей, задирание носа и акынские воспоминания о прекрасных лейлах, выносливых верблюдах и покинутых палаточных поселениях. Были, конечно, и фрики вроде пьяницы Абу Нуваса, просившего похоронить его под виноградником, дабы и после смерти он мог пропустить пару стаканчиков, но и Абу Нувас, став старым, раскаялся в греховном образе жизни и перешел на религиозную лирику.

Только сейчас я начал понимать, что слишком много времени уделял арабской классической поэзии и Корану на последних курсах института. Я слишком углублялся в древние тексты, копался, выискивал синонимы, антонимы, пытался найти что-нибудь интересное и удивительное, чего до меня раньше не замечали арабисты.

Многие преподаватели испытывали ко мне буквально физическую ненависть, ведь они знали один-два синонима, а я мог назвать четыре-пять, уже к четвертому курсу мой словарный запас был намного больше – не сравнить с жалким блеянием некоторых профессоров.

Известен случай, когда один из профессоров советской школы арабистики пытался завалить меня на защите бакалаврской работы, но перепутал обычный кухонный тесак с названием боевого топора. Я посадил его тогда в лужу, и он бежал по коридору, поскуливая, как плешивая шавка.

Я тратил безумное количество времени на перевод и заучивание муалляк. Поэзия меня погубила, она написана языком, имеющим мало общего с современным арабским языком. Если не повторять – быстро выветривается, ее никак нельзя применить на практике. Повторение же требует незаурядной концентрации и много времени. Вступая в спор с апологетами изучения доисламской поэзии и поэзии Средневековья, можно услышать следующее доводы: поэзия обогащает словарный запас. Поэзия учит основам грамматики, поэзия развивает память. Ерунда, чушь! Поэзия запутывает, берет тебя за руку и заводит в лабиринт, найти из которого выход практически невозможно.

Каюсь, я и сам долгое время был апологетом изучения поэзии. Бахвальство, бравада! Мне хотелось знать то, чего не знали профессора. Однако пока я, просиживая ночами над толстенными толковыми словарями вроде «Языка арабов» или «Океана океанов», запихивал в себя гремучую арабскую поэзию, остальные изучали жизнь. Женщин. Цены на квартиры. Автомобили и так далее и тому подобное. Я презирал их. Пустомель, не знающих три синонима к слову «скупой», и руки им протягивать не хотелось, балбесам… они даже не в состоянии процитировать хотя бы несколько строк из великого Абу Фираса аль-Хамдани[10].

По дороге в институт я, будто в горячке, постоянно нашептывал каштановым аллеям касыды[11] и наиболее полюбившиеся отрывки из Корана. Больше всего боялся забыть выученный материал. Просыпался среди ночи и лихорадочно повторял. Повторял. Много раз.

Да, я понимаю, что поэзия и Коран – это основы арабского языка, без этой базы нельзя считать себя серьезным эрудированным арабистом. Но! Пристальный разбор поэзии в первые пять лет изучения арабского языка – дурная трата времени, все равно что заставить начинающего спортсмена приседать с четырехсоткилограммовой штангой. Лучше это время тратить на литературный язык газет и телевидения, тратить на диалекты и разговорную речь. А последний курс института так и вовсе стоит посвятить только устному и письменному переводам. У нас же получается вот что: выходит знаток с дипломом магистра языка и литературы, идет устраиваться на работу или же его приглашают на переговоры двух сторон, и что? Наш знаток готов цитировать до потери пульса древнюю поэзию, перечислять торговцам зерна или тканей всех поэтов Средневековья, но он оказывается безоружным перед, скажем, иракским диалектом! Наш знаток теряется при виде деловой документации, он знает перевод всех слов по отдельности, но сложить все в кучу, красивенько упаковать и перевязать бантиком он не может. Потому что его учили поэзии. А вы попробуйте запомнить наизусть касыду или не дай бог муалляку… глаза на лоб вылезут!

Я как раз сидел в своей комнатушке и работал над составлением учебника для первого курса. Вооружившись словарями, книгами начальной сирийской школы и большой кружкой кипятка с кипятком (напиток самураев!), я вынашивал наполеоновские планы. Мой учебник должен стать лучшим и обрести популярность на веки вечные. К тому моменту мне удалось собрать солидную библиотеку: часть книг я привез из Египта, где проходил языковую практику, часть книг приобрел на книжном рынке Петровки. У меня были книги по истории английских арабистов, технические и медицинские справочники, куча поэзии и современной прозы, словари синонимов и антонимов, учебники экономических вузов, пособия по диалектам, обширная электронная библиотека, суфийские предания, гора религиозных трактатов и прочее, прочее, прочее… до многих книг руки так и не дошли. Я был одержим книгами, я скупал их на протяжении пяти лет в надежде, что подобное капиталовложение неизбежно приведет меня к успеху.