Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

— Пусти!

— Не пущу! — И трясся от смеха.

— Пусти, тебе говорят!

Он смеялся.

— Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?

— Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! — Она ударила его по лицу.

Он хохотал.

— Пусти.

Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.

Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.

Он подошел, присел рядом на корточки, погладил ее волосы. Гладил и вынимал из волос хвоинки, листочки.

— Ну что ты, успокойся. Ведь я не тронул тебя. — И обнял за вздрагивающие плечи. — Слышишь?

— Ты плохой человек.

— Ну что ж тут плохого? Это делают все, даже мухи на столе. И не делая из мухи слона, даже слоны в Африке.

— Ты нехороший человек.

— Все хорошо. Завтра приедет твой муж.

— Я о другом говорю.

— О чем же?

— Ты не поймешь.

— Чего? — Он поцеловал ее в щеку, а она твердила:

— Не поймешь, все равно не поймешь!

Он целовал, целовал.

— Все равно не поймешь.

— Пойму.

— Ты же не любишь! Как ты можешь?

Он целовал, целовал, а она смотрела на него с мольбой и не отворачивалась.

— Не любишь! И никогда не поймешь.

— Пойму. Я умный.

Он гладил ее волосы, нащупывал хвоинки. Вот еще одна. И целовал ее шепчущие губы.

— Ты не любишь, не любишь, — отворачивалась она.

— Поцелуй меня, — сказал он.

— Не любишь.

— Ну, поцелуй. Люблю… Сейчас люблю.

— Не любишь.

— А ты? — Он словно спохватился.

Ее глаза снова наполнились слезами.

— А ты? — радостно торопил он. — Ты что — любишь? Слезы текли, но она смотрела ему в глаза. Плакала и смотрела.

— Ну, любишь? Скажи!

Она плакала.

— А-у-у, дети. Же-еня-я!

— Пойдем. — Он встал, протянул ей руку и, когда она поднялась, подхватил ее на руки.

Огляделся, куда идти, где ее платье, грибы?

— А-у-у, — раздалось вдалеке.

Он нес ее бережно, огибая еловые ветви, чтоб колючая хвоя не задела ее лица.

— А-у-у, Женя, Лида. Мы пошли домой, — сообщили пенсионеры лесу.

Он нес ее, а она, крепко обняв его за шею, прижималась к его щеке своей мокрой щекой. Он шел и смотрел по сторонам, где ее платье и грибы, где то место, где он впервые увидел ее вот такую.

— Слушай, мы, кажется, заблудились, — сказал он.

Она погладила его щеку.

— Мы, кажется, действительно заблудились, — повторил он.

— Пусть!

И поцеловала его в краешек губ. Поцеловала как девочка.

— Добегались, — сказал он и поставил ее на ноги.

Она осторожно сняла с его плеч руки.

— Чуть будем делать, мать? — улыбнулся он. — Придется тебе надеть мои брюки, а? А я останусь в трусах… — Он посмотрел на нее. — Да, но вот чем ты прикроешь грудь? Одна рубаха на двоих.

Он смотрел на нее, наклонился и бережно взял губами, как ягоду, ее темный сосок.

И она застыла, прижала к себе его голову и гладила как ребенка. И все поплыло в глазах: деревья, ели, солнечный свет, папоротники, муравейник. И остановилось. Она увидела далеко в солнечных папоротниках яркое розовое пятнышко своего платья. Все хорошо. И снова поплыло, закружилось. «Ах, как хорошо, как сладко! Да, это ребенок, мой ребенок. Как сладко, сладко сосет. Нет, еще нежнее, еще слаще. Ребенок, какой же он еще ребенок!» И гладила его волосы, склоняясь, как мать, к его голове.

И вдруг лес стал отклоняться, деревья медленно поплыли в высоту. Она почувствовала, как он бережно опускает ее на траву. В просвете деревьев она увидела над собой небо — высокое, бездонное… Зажмурилась под мигающим в листве солнечным лучом и, ощущая упругость жизни, с робостью приняла его.

Время остановилось.

Над головой шелестела листва, звонко пели птицы. И наконец она почувствовала под плечом колючую сосновую шишку.

«Что же я скажу дома? Скажу, что заблудилась. Заблудилась, заблудилась», — улыбалась она и не открывала глаз. «Заблудилась. Я заблудилась. Мы заблудились. Заблудились, заблудились, заблудились. Такого со мной еще не было. Я заблудилась, я заблудшая, заблудшая — вот кто я. А вдруг у меня будет ребенок? Он будет, я чувствую, чувствую. Он обязательно будет. Все равно, пусть будет. Никто не узнает. Он маленький и тоже заблудился в лесу. А я его нашла, спасла. Я его выведу на свет. Маленький, сонный. Пусть он будет. Красный подберезовичек мой. Я тебя буду очень любить. Ах, как буду любить. Мох, трава, шишка под плечом колется. Все равно хорошо. Ах, как хорошо! Это лес, лес, и мы заблудились в нем!»

И не только лес, не только солнце, но еще кто-то нежный долго целовал ее закрытые глаза и улыбающиеся трепетные губы.

Где-то в стороне совсем недалеко прогудела электричка.

Пьяненький дед Трофим вошел в избу с мороза, скинул тулуп и, боком, боком, с ходу завалился на кровать. В шапке и валенках.

— Опять набрался, таратор! — незлобно сказала старуха, поставила на стол самовар и подкрутила фитиль в лампе. — Где был-то?

— У Прокофья.

— Шапку-то сыми… У Прокофья… Не настираешься на тебя!

Дед приподнял голову с подушки, снял шапку и лихо швырнул ее на пол.

— Вот-вот, шуми!

— Шумлю, старая, шумлю.

Дед подумал, что бы еще сделать для шума, сплюнул на пол и сложил на груди руки.

— Пошуми у меня, пошуми! — Старуха наливала чай. — У Прокофья он был! А валенки хто сымать будет?

— Ой, старуха, не могу, стягавай сама…

— Шарик будет сымать? Тоже шляется нивесь хде по морозу. Ну, подавай ногу.

Трофим покорно выставил ногу. Старуха дернула и чуть не упала вместе с валенком. Валенок легко слетел с голой ноги.

— А где ж портянка-то, хрыч?

— Чаво?

— Чаво-чаво! Я говорю, портянку-то куда задевал?

Старуха заглянула в валенок — темно. Перевернула и тряхнула — пусто!

— Портянку-то съел, што ли? Неслух, где портянка? Платки все перетерял, теперь за портянки взялся. — Старуха ткнула старика валенком в плечо.

— Ой, не шевели, мать… Может, вместо платка в карман сунул?

— Вместо платка! Так бы вот и треснула! Давай вторую ногу, ирод!

Старик покорно выставил вторую.

— Ой, больно, мать, не дергай! Там мозоля у меня. Ой, ой!

Старуха дергала-дергала, тянула, и дед чуть не рухнул с кровати.

— Во накрутил, стервец! Да никак тут обе портянки-то? Дед, ты слышь? Намотал обе портянки на одну ногу. Вот, нестаделух!

— Цела, — сказал довольный дед, — а и хрен с ней!

— Ты штой-то хреновину порешь? Иди, чай пей.

— Не могу. Сюды подай!

— Совсем старый гриб стал! Не можешь, так не нализывайся! Стар уж больно стопки-то считать!

Старик почесал под рубахой заросшую седую грудь, слушал. Любил, когда старуха вот так ворчит, — живет еще, значит.

— Мать!

— Ну што тебе? — Старуха наливала кипяток из самовара в чайник.

— Я вот што хочу сказать. Давеча-то у Прокофья выпили мы с Евсеем, значит. Ты слухаешь?

— Слухаю. Сахар-то класть? Али вприкуску?

— Пососу! Так я говорю, выпили мы и в разговоре вот чему вывод сделали. Ты слухай!

— Слухаю, слухаю. Выводи вывод. — Старуха поднесла чашку. — Ну, поднимись, увалень!

Старик приподнялся на локтях, отвел бороденку, глотнул горячего.

— Ах, хорошо. — Сделал еще глоток и вновь отвалился.

Старуха подвинула табуретку и поставила чашку.

— Не сверни локтем-то. — Села за стол, налила в блюдце. Оба локтя на столе, блюдце у рта. Дует, дует. Подобрела. — Ну, што вы с Евсем еще порешили?

— Сады надо сажать! По всей деревне! Сады! Всем уделять сады и нам тож.

— Зачем тебе-то сад? Детей не осталось. Сами-то не доживем, пока сад вырастет. Кому он нужон будет?

— Все равно пусть дерева растут! Деревня-то голая. Идешь, как полем. Не дома, а сараи. Украсить деревню надоть! Из-за налогов все вырубили, а теперь пусть растут, нихто с них пошлин не будет брать, с яблонь-то, висят на ней яблоки, нет ли. Расти, дерево! Пусть растут, цветут — все красивше.

— Да дел у тебя других нет, балабол! Эвон сарай почини, крыша-то прохудилась, сено мочит. А то Маньке печь починил, Варваре дверь справил… Всем дыры латаешь, а себе? Забор залатай!

— Заборы, мать, повалим. Мы с Евсеем порешили.

— Я те повалю!

— Ежели у каждого дома будет сад — заборов не надоть.

Сидит за столом и пьет чай вприкуску. Тянет горячий с блюдечка, дует на индийский. Вкусный чай, сладкий. Кусочек тает за щекой, сластит воду. Ни одного зуба во рту, а вприкуску. Помочит сахарок — и в рот. Причмокивает.

Старик смотрел в потолок. Сучки, задоринки — все знакомо. Вон две мухи — тоже старые.

— Мать!

— Ну, што тебе, таратор?