Тамара Михеева - Легкие горы

Они посидели немного и пошли в лес. Недалеко от Причалов есть любимое Динкино место. Она сама его нашла, когда гуляла по лесу. Она шла по лесу от своей сосны, и деревья вокруг стояли старые, могучие, и вдруг они расступились, и на небольшой, солнечной поляне Динка увидела тонкие сосеночки, будто подружки в хороводе. И такие они были молодые, крепкие, что у Динки сразу здесь настроение поднималось, как бы ни было грустно. Поэтому Динка любила сюда приходить. Ей все казалось, что сосеночки – это заколдованные девочки, такие же, как она сама. Хвоя у них нежно-нежно зеленая и мягкая, почти не колется, и особенная кора, тоненькая, как бумага, золотистая, теплая. Динка иногда возьмет такую чешуйку сосновой коры и подбросит вверх. Опускаясь, она кружится, мельтешит, будто большая рыжая бабочка, и солнце просвечивает сквозь нее. Даже воздух здесь особенный, будто даже теплее в прохладный день и прохладнее – в жаркий.

Динка никому еще про это место не говорила, даже Юрасю. Она бы, может, и сказала, да он в городе все время, у него отработка в школе и занятия с репетитором по английскому, а на выходных времени мало, впопыхах ведь такое не расскажешь. Вдруг он не поймет, как Динке важны эти четырнадцать сосен, как она с ними разговаривает, гладит их стволы, и что всем дала имена и придумала, почему злая колдунья их заколдовала.

Вдруг Динка увидела, что на поляне не одна.

Это были братья Мироновы. Они Динку не знали, а она их знала, ей Юрась издалека показывал. Того, что поменьше, звали Владиком, а того, что постарше, – Геркой.

– Вообще-то я с ними с весенних каникул не дружу, – сказал тогда Юрась пренебрежительно и стал следить украдкой за братьями, куда они пойдут.

– Почему? – спросила Динка.

– Ну их…

И было понятно, что совсем не “ну”.

– Ты чья? – спросил Герка Динку.

– Ничья.

– Дети ничьи не бывают.

– А, – обрадовался Владик, – это бабки Таси новая внучка, приемышная!

Герка не глядя отвесил брату подзатыльник.

– Ты его не слушай, у него ум за языком не поспевает. Тебя как зовут?

– Дина.

– А меня Герка, а его – Владик, только он дурак.

– Сам дурак!

– Молчи уж, – ласково попросил Герка и все смотрел на Динку. – Вообще-то мы не ссоримся, потому что братья. Ты правда из детдома?

– Правда, – Динка опустила голову.

– Не переживай, у нас тебя никто не обидит. Юрась за тебя всем голову оторвет. Бабка-то не обижает?

Динка помотала головой. Потом подумала, что этого недостаточно, и сказала:

– Она хорошая.

– А мамка?

– Тоже.

– Ну и конечно. По мне, пускай хоть какие родители, хоть свои, хоть приемные, лишь бы не били. Вот у нас в классе Ванька, его знаешь как родная мать лупит!

Динка молчала. Герка был важный и смешной.

– А ты чего здесь? Ну, делаешь-то здесь чего, в лесу?

– Так… – растерялась Динка, – гуляю…

– Ага, – встрял Владик, – мы тоже гуляем, смотрим, какие деревья кто пометил…

Динка не поняла, что такого Владик сказал, только Герка как заорет на него:

– Ты чего? Чего ты треплешь, а? Просят тебя, да? Молчи, пока я тебе… – Он схватил брата за шиворот и потащил прочь от Динки, и все что-то говорил, только уже не громко, а сквозь зубы. Владик не сопротивлялся. Динка подумала сначала, что они какие-то странные, а потом, что у них есть секрет, а Владик чуть не проболтался.

“Ничего, – подумала она, – послезавтра приедет Юрась, и мы с ним все узнаем”.

Вечерние сказки

Вечером Динка укладывается спать так: сворачивает покрывало, кладет его себе в ноги, взбивает подушку, подражая бабушке Тасе, укладывает рядом с подушкой зайца. Потом забирается под одеяло и сворачивается калачиком. Просит бабушку рассказать сказку. Читать бабушка не может, глаза видят плохо.

– Да я, Диночка, и сказок-то не знаю… что тебе рассказать?..

– Расскажи про маму, как она была маленькой, – решается Динка спросить о заветном, и тут же ей кажется, что она обидела бабушку, – или про себя. Расскажи про себя.

– Да что про себя… – теряется бабушка, но тут же начинает рассказывать, присаживаясь на высокую Динкину кровать.

– Я в хорошей семье росла. И мамочка у меня хорошая была, и папа, да еще два брата старших и сестра. Я самая маленькая у них… если бы не война… Все война у меня унесла, и родных, и Васеньку.

– Какого Васеньку?

– Мы в одном классе с ним учились. Он такой был… глаза синие-синие, сам худенький, он спокойный был, добрый… Его матушка сильно меня не любила, – бабушка Тася комкала в сухих пальцах юбку на коленях, – все думала, я обмануть его хочу, женить на себе. Они богатые были, дом на четыре окна, пятистенок. Один он у них был. Крепко меня любил. Такого больше не было, – бабушка Тася вздохнула и замолчала надолго. – А потом война. Сначала-то ничего, мы в школу ходили, фронт далеко, никто из наших еще не погиб. А уж в 43-м он сбежал на фронт. А мне-то шестнадцати лет не было. Я на заводе работала, да вечером еще в типографии. Все ждала его, ждала. Я все думала: любовь всего сильнее. Даже войны. Мне только обидно было, что матушка его меня не замечает, будто не знает, что мы с ним дружили, а чего не знать-то? Вся деревня знала. Пожениться мы не успели. Ну кто нас поженит? Нам же восемнадцати нету… А я говорю: мне все равно. Какая разница, если мы любим друг друга? Матушка его меня на порог не пускала. Такие мы с ним были, – коротко рассмеялась бабушка Тася в темноту, – я его утешаю, он меня: все, мол, устроится, обвыкнется матушка… Ну, потом он уехал. Ну, а время прошло… Я-то сразу поняла, что ребеночек будет. И вот странно: ни страшно мне не было, ни стыдно. Я в почтальонки ушла. На заводе тяжело очень уж было. Ну и ушла. Люди добрые говорили: не ходи в почтальонки, беда, одна беда. Да разве в 16 лет этому веришь? Я и в войну толком не верила, не понимала. Я маму схоронила, надорвалась она, дома три похоронки лежало, на отца и братьев, а все не верила. Все казалось, что вернутся, все вернутся, и будем жить по-прежнему… И Васю я ждала, будто он учиться уехал, в город, и скоро вернется, и меня с собой заберет.

Бабушка Тася опять надолго замолчала. Никогда никому из своих родных детей и внуков не рассказывала она про то, что рассказывала сейчас чужой, незнакомой почти девочке. Динка ее не торопила. Она давно перебралась с подушки к бабушке поближе, а потом и вовсе положила голову ей на колени. Бабушка, казалось, этого и не заметила, только вместо юбки перебирала теперь Динкины волосы.

– Писал он мне часто. Да я и на почту-то устроилась, чтобы письма его получать поскорей. Он мне писал да матушке, больше у него никого не было. Я письма ей в ящик бросала, а зайти, в руки отдать, нет, ни разу не зашла, раз она не хочет, зачем? Я навязываться не буду. Думала только все: легче ждать вдвоем-то… Я одна, и она одна. Я, как проснусь, все глажу живот, глажу да разговариваю с ним… Васе я ничего не писала об этом. А он сам, будто догадался, вдруг в одном письме мне пишет, что закончится война, вернется он, дом построим, будет у нас сад, яблони да вишни, родится у нас сын, и назовем его Александром, в честь наших отцов, которые погибли, защищая нашу великую Родину… У нас одинаково их звали, и оба погибли еще в первый год.

Бабушка Тася говорила сухим голосом, спокойно, будто даже равнодушно. Но на Динкино сердце накатывалось чувство близкой беды.

– Ну, вот, в почтальонки-то ушла и столько горя насмотрелась, Господи, помилуй! А потом день этот проклятый. Весна была, трава такая ласковая, нежная, я все босиком бегала… все письма раздала, и так хорошо мне было, ясно. А потом вынула – похоронка. И адрес… Васин. Я до дома его дошла, а что делать, не знаю. Постучать? Как я ей отдам? А в ящик бросить, как я брошу – это ж Вася… Стою на крыльце и слышу вдруг, что кто-то плачет тоже. Она меня в окошко увидала и поняла все, раз я в ящик не бросаю, и плачет теперь там, за дверью. Не могла я больше. Камнем бумажку проклятую эту приложила и убежала. И все слышала за спиной ее плач.

Динка боялась пошевелиться. Бабушка Тася до боли сжала ее волосы, но Динка терпела, лежала, не шелохнувшись.

– Потом она ко мне пришла. Ничего не сказала. Кашу принесла гречневую. Ее тогда и не достать было. А я и не знала, что сказать. Что тут скажешь? Стали мы вместе жить. Она во всем мне помогала. Я молодая была, глупая, ничего не знала. Я бы без нее и не выжила. Потом Сашенька родился. Она хотела Васей назвать, но я письмо то показала, и она говорит: да, надо Сашей, если Васенька так хотел. Ну, вроде как слово его, последнее. Сашенька хорошим мальчиком был, спокойным, ласковым, ко всем шел. Матушка все нарадоваться не могла, все твердила – как Вася, как Вася.

Динка заснула. Заснула от усталости, будто пережила с бабушкой Тасей нелегкие ее годы. Бабушка не сразу это заметила и продолжала рассказывать:

– Мы хорошо с ней жили, Сашеньку растили. Потом она замуж меня выдала, – бабушка коротко и невесело засмеялась. – Приехал тут один, из города, красивый, веселый, все ходил за мной, цветы приносил… Я гнала его, стыдилась. Я думала, что никогда замуж не пойду, после Васи-то… А потом матушка меня уговорила. Ты, говорит, молодая, красивая, чего тебе пропадать, Васю все равно не воротишь, и Саше отец нужен. Конечно, нужен, я и сама понимала. Да только… – бабушка вздохнула, – не знаю. Сашеньке девять лет было. Уговорили они меня.