Юрий Морозов - Если бы я не был русским

Главные герои: имена и фамилии непредсказуемые. Совет манипулируемых народных манипулянтов во главе с генеральным президентом — то бишь Автором. А также: читатели, друзья детства, представители национальных меньшинств, формальных и неформальных объединений, носители здравого смысла, проститутки, наркоманы, «афганцы», враждебно настроенные родственники главных героев, потенциальные и состоявшиеся преступники, художники, религиозные фанатики, одурманенные пропагандой обыватели, алкоголички, прохожие, ИСКУШЕНИЯ.

Начну с номера первого. Мой герой в милицейских анналах да будет известен как Серафим Бредовский, условно, ещё молодой человек, но с несовременным выражением лица. Оно же будет сигнализировать о его способностях, но каких, пока не ясно. Это прояснится в процессе манипулирования, заменившем в нашем случае так называемое прозаическое творчество. Чем занимается мой, а теперь и ваш герой? Предположим, ничем положительным. Возможно, он, как и я — идентифицирующий манипулятор, то есть в некотором роде литератор, но я подозреваю, что это не высшее его предназначение и литераторство вызвано не обилием тем и мыслей, распирающих высокий, брызжущий гениальностью ум, а некое графоманское недержание, заработанное им в годы учения в, так сказать, гуманитарном вузе.

Ни для кого теперь не секрет, что прозаическое творчество нынче не богоизбранничество, а реализация навыков письменных и в некоторой мере умственных, с одной стороны, а с другой: удовлетворение навыков чтения и кое-каких интеллектуальных у великого множества граждан, победивших врождённую неграмотность и желающих проглотить что-нибудь кем-нибудь одобренное или где-то, как-то нашумевшее. А со стороны третьей и очень, очень важной сторонки, за первую сторону платят в рублях, платят в долларах (во время загранпоездок), платят натурой и, наконец, щедро платят неосязаемым, трансцендентным и в то же время цендентным в гораздо большей степени, чем натура и рубли, — славой. А если хорошая слава объединяется с ещё более хорошей оплатой (лучше всего конвертируемой), то можно вообще никогда не задаваться вопросом: отчего ты пишешь и для кого? Но в ситуации с объектом моего манипулирования всё гораздо проще: очень важной третьей стороны не существует вовсе, а вторая представлена скорее потенциально, чем в действительности.

Конечно, я могу ошибаться, отзываясь о моём герое как о проколотой автомобильной шине. Уже тот факт, что ничего из написанного им не было принято ни в одной из редакций популярных, а также и не пользующихся популярностью журналов, сигнализирует о сложной или чересчур широкой форме изложения, не пролезающей ни в одно из игольных ушек слова предержащих. Возможна и следующая альтернатива, вытекающая из вышеизложенного: мой герой и протеже вовсе не серая неопределенность, наличия которой вполне достаточно для напечатания массовым тиражом, а именно тот самый светозарный гений, коих во все времена отлавливали, как бездомных кошек и собак, ибо гигиена общественного сознания — превыше всякой там светозарности (мои рассуждения о гигиене смотри ниже).

Количество творений моего гения на сегодняшний день не поражает нагромождением пухлых рукописей и неисчерпаемостью папок то в одном углу, то в другом. Нет. Скромное достоинство его гения подтверждено тремя-четырьмя нормального размера самодельными книжками, отпечатанными на допотопной пишмашинке одной его бывшей приятельницей и в количестве нескольких экземпляров, розданных пяти-шести знакомым. Впрочем, Серафим не уверен, что эти знакомые действительно читали излияния его ума и сердца. Люди более склонны к поглощению тем и сюжетов, проштемпелёванных общественным мнением, да и вообще для того, чтобы в своём знакомом или приятеле разглядеть что-то большее, чем знакомого или приятеля, для этого нужно иметь самостоятельное мышление и некоторую способность проникновения в суть вещей.

Сколько приятелей, собутыльников или знакомых годами встречались, пили, ели, шутили и ссорились с каким-нибудь Петькой Жавно, втихомолку, а иногда и открыто посмеиваясь над его страстью писать стишки или серенады, а когда годы отшумели и Петька умер, вдруг выяснилось, что это же был П. ЖАВНО — великий, гениальный, потрясающий, и ошеломлённые этим открытием бывшие приятели кидаются к письменным столам и строчат воспоминания о том, как они ещё 40–50 лет назад понимали одни из немногих, как гениален был их великий друг. Может быть, и с моим героем случится когда-нибудь то же самое, и тощие книжечки его откровений будут содрогать умы и внутренности грядущих почитателей. Смерти и годы свершают легенды с самыми нелегендарными личностями, а скольких действительных людей-легенд проглядели их современники. Культура масс и расхожие мнения запорошили глаза и мозги самым проницательным, а что уж говорить о всяких «знакомых».

Но успокойтесь, дорогие знакомые и приятели, я не поднимаю руку против наших с вами знакомств, я ведь тоже дрессированный, могу быть вежливым и обуздать себя. Забудьте о всяких там неопознанных гениях и спокойно плодитесь, благоустраивайте свои гнездовья и вступайте в кооперативы для укрепления финансового и национального самолюбия. А гении пусть идут негаженными тропами сами по себе. Мы позагадить их всегда успеем.

Существует, конечно, реальная вероятность того, что герой мой зауряден и блуд литераторского труда настолько не по нём, что даже эвклидовы желудки литконсультантов и редакторов, истекающие слюной при виде любой дисциплинированной бредятины, не ответили сим благородным рефлексом, ибо отвечать было не на что. Вот в это я не верю ни на секунду. Нет такого бреда или такой серятины, для которой не нашёлся бы свой ценитель и фэн. А с помощью рекламы, особенно телевизионной, даже газетную передовицу, так называемой «эпохи застоя» можно превратить в излюбленную настольную книгу целого народа. Однако не хочу и не могу быть судией себе подобных. Я — манипулятор моего героя и почти всего произошедшего с ним, как ни печально, не обладаю тотальной объективностью суждений, поскольку я, пусть трудно в этом признаться, всего-навсего человек со всеми вытекающими из этого трагикомического звания последствиями. Итак, пусть каждый за себя. Я за генерального манипулятора, главные герои — за главных героев, а все вместе только за обложку книги, в которую вложены последующие неслиянные, но нераздельные фарсы смутного человеческого бытия.

Когда я в очередной, бессчётный раз пью кофе — омерзительный напиток, освящённый пятью поколениями неврастеников, я в бессчётный раз ощущаю бессмыслие своего существования. Зачем я пью эти так высоко оценённые остолопами и таможенными пошлинами коричневые помои? Зачем я ощущаю их, зачем в этом искать какой-то смысл или бессмыслие? Как много бесполезных своими ответами вопросов и как мало во всех них действительно важного, сущностного для меня. Вместо того, чтобы мирно идти домой и вкушать там в «недрах семейства» свою заслуженную или езаслуженную трапезу, которая, будучи радикально недоварена или пережарена, пересахарена или переперчена, всё же неизмеримо безопасней того, что тебе предложат предприятия «общественного питания», я медитирую над загадочным продуктом загадочной для самих современников эпохи. Может быть, я просто оттягиваю момент возвращения в «недра»? Может быть. Потому, что «недр» нет, а есть углы, в которых я ночую, а случается и днюю, когда уезжает в очередную командировку мой единственный хороший знакомый. Тогда недели две-три, а временами и месяц-два я живу как боярин в его однокомнатной квартире. Своя кровать у меня в коммуналке у матери, но там я появляюсь, когда деваться действительно некуда. Тоскливо мне наедине с матерью в нашей единственной комнатушке — соте многоэтажного железобетонного улья.

Глядя издали на несчитанные окна одного такого дома из многих тысяч ему подобных, я всегда вспоминаю случай с Иваном Грозным, как по взятии им непокорного града — то ли Пскова, то ли Новгорода — для облегчения правильного выбора самой вальяжной из полонённых женщин приказал он всем девицам и молодым дамам выставлять в окнах своих домов оголённые задницы по мере его победного продвижения через завоёванный город. Говорят, любил Иван Васильевич, как настоящий русский человек, попы, которые не то что в окна, в двери с трудом пролезали. Представляю, как разбежались бы глаза у царя Ивана сегодня, доведись подобным же образом инспектировать хотя бы один из районов современной Москвы. О, божественная простота нравов и ещё более божественное существование свободного жизненного пространства, когда количество регистрируемых задниц не превосходит умственных способностей регистрирующего!

А ещё мне просто бывает лень разговаривать с вечно пристающими любопытными жильцами и жиличками. И если от одних можно увернуться в тесном коридоре, других не впустить на порог, то от третьих застенных и запотолочных соседей никуда не денешься. Они всегда с тобой и днём, и ночью. Днём слышны их шаги, голоса, шум передвигаемых стульев и стук роняемых вещей. А ночью скрип диванов, клёкот зарождающихся ссор и блестящее достижение эпохи позднего социализма — музыка водопроводных труб. Они ревут и скрежещут днём, пока ты впитываешь в свой мозг грохот машин на улицах или визг станков и стоны вагранок где-нибудь на «Красном Выборжце». Вечером их торжественные мелодии и аккорды замаскированы звоном кухонной посуды и выстрелами очередного телевизионного фильма. Зато ночью! Воистину симфонии водопроводных труб — музыка будущего, и соседи — композиторы этих симфоний. А если ты не празднуешь вместе со всеми какое-нибудь торжество, то это ничего, звон стаканов, скрип голосов и топот дюжих ног развеселит и тебя, а когда кто-то захочет послушать музыку, то волей-неволей её послушаешь и ты. Может быть, поэтому мне всё реже и реже хочется слушать музыку: рок, кантри, джаз, классику, всё на свете. А молитва, которую я творю, живя у матери, звучит так: «Господи, яви свою милость, избавь мой народ, а если народ этого не хочет, то меня одного от всех праздников на свете, кроме праздника духа».