Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

Открытие, что Энн в ее комнате нет, все испортило. Теперь его сердила туалетная бумага, навеки вся в задирах и полосах. Он злобно подумал, не залезть ли ему на старуху, чтоб только их проучить; но ощутил, в общем и целом, что лучше не стоит. Освободившись от бумаги, он мрачно прошествовал сквозь синий свет, стряхивая пепел на ковер, кручинясь сердцем. Вот сука.

Он поваландался по верхнему этажу, на сей раз уже не слыша, как шевелятся Фицджералды, а затем направился к кабинету, слегка постанывая. Налил себе еще бренди, вновь подкурил сигару, залпом хватанул бренди и дерябнул стаканом о дальнюю стену.

Наконец его вниманье привлекли щелчки выключателей и лукавое шарканье комнатных туфель по ковру. К подножью лестницы выдвинулся язык света. Болэн заскакал по комнате, то и дело воображая, что отделается обычной трепкой.

То были они оба. Болэн теперь съежился на полке у дверей. От их внезапных голосов он повернулся и врезался носом в дверцу ружейной витрины, отчего та вообще-то захлопнулась. Паралич был ему знаком. Голос:

— Это, это, они что, где?..

Затем барыня Фицджералд уже оказалась в кабинете, мгновенно засекши разбитый стакан, ружье на полу и пятно бренди. Глаза ее встретились с Болэновыми. Поразившись, она вскорости довела до его восприятия свою радость от краха его как ухажера.

— Я, знаете ли, личность, — заявил Болэн.

— Пойдем.

— С клапанами.

— Тебе предстоит немного проветриться в нашей превосходной окружной тюрьме, — сказала она, придвигаясь к нему. — Тебе это известно?

— Я желаю извещения об увольнении.

— Нет. Ты сядешь в тюрьму, ничтожный, ничтожный ты мальчишка.

— А ну-ка назад, — сказал Болэн, — иначе от вашей головы останется столько, что в райке даже мухи не слетятся. — Он обернулся и с пяти дюймов уставился в книжные полки. — Когда гляну, требую, чтоб вы дали мне проход и я б ушел. Считаю до трех. — В шкафах он увидел, как только сфокусировал взгляд с такой близи, множество интересных томов, не в последнюю очередь средь них — несравненный «Лавенгро» Борроу^{26}. Но Ля Фицджералд отвлекла его. Когда он обернулся вновь и двинулся к выходу, она визжала и тянулась к телефону. Он протиснулся через узкое окно в сад; всякий отводок куста разом кусал; он был весь в темных, набитых корой укусах до красного мяса.

По садовым клумбам он прошел на четвереньках. Шел не как мужчина, на руках и коленях — но с отрывистой раскачкой членов, держа голову повыше в целях наблюденья, охотясь и не сбавляя хода. Это вельд, думал он, и вот так поступают львы.

Я веду игру с добычей, думал он, или нет?

Среди ночи Болэн часто просыпался, обуянный ужасом. Но ничего не произошло. Это следовало предвидеть. Не вызывать легавых — в точности черта Фицджералдова снобизма. Имя в газеты попадет.

Позавтракал он с матерью, вернувшейся с ранней партии в гольф. Волосы в ловкой атлетической скрутке, она хлопнула свои шоферские перчатки подле бодрой сумочки цвета бычьей крови. Излучая холодный наружный воздух, она вынесла их завтрак на веранду. Сегодня она орлица, отметил Болэн. К круассану она потянулась лепной рукою Гибсоновской девушки^{27}.

Отсюда им была видна река. Стол окружали телескоп, книги о птицах и кодексы сухогрузного мореплавания, по которым отец Болэна отслеживал на реке рентабельный тоннаж. («Вон пошел „Химикат Монсанто“^{28}, груженный по самые шпигаты! Деньги лопатой гребут! Не верь мне на слово, бога ради! Почитай „Бэрронз“!^{29}»)

Сквозь стеклянную столешницу, на которой ели, Болэн видел обе пары их стоп, вывернутых наружу на терраццо. Он смотрел, как его мать элегантно зондирует свой безрадостный завтрак чемпионов^{30}, омытый голубоватым снятым молоком. И по теплому отчужденью ее улыбки понимал, что сейчас она чем-нибудь его огорошит.

— Что такое, ма?

Ее улыбка воспарила из пшеничных хлопьев, непостижимая и хрупкая.

— Ты же знаешь папу. — Голос ее богат модуляциями терпимости, понимания. — Знаешь, каков он, ну, в том, что касается тебя, когда нужно сделать что-нибудь чуть, ну, хоть чуточку приличного или респектабельного, ты же знаешь, как он, как он, как он…

— Знаю, но прекрати.

— Что?

— Как он, как он.

— Как он хочет, чтобы ты просто воспользовался преимуществами своих самых очевидных преимуществ и вступил в фирму; и дело тут не в…

— Я не подвергну себя карьере в йуриспрюдэнции. Йуриспрюдэнции я напробовался в йуридическом анститюте.

— Понимаю.

— Да-с, в йуридическом анститюте.

— Да-да, что ж, я по правде считаю, что тебе следует знать: если ты повторишь эту речь перед ним… — Сказала она это просто и очень мудро. — …полезно будет рассчитывать на то, что мозги себе ты вправишь. Э, и хорошенько, я бы сказала. — Она категорически воздела тонкую руку, держа ложку на весу; и капля молока, словно бы из бледно-голубой вены у нее на руке, потрепетала на ручке, затем стекла в ладонь. Она обратила к ней взгляд. — Ты презираешь человека, который предложил дать тебе…

— Привязок.

— …дать тебе…

— Слишком много привязок.

— Дать тебе, как бы то ни было, передать тебе прекраснейшую юридическую практику во всем Нижнем течении.

— Слишком уж много вообще привязок у прекраснейшей йуридической практики во всем Нижнем течении.

— Но нет…

— Но нет, я хотел заняться чем-то полностью сам по себе, а возможно — и вообще не в Нижнем течении.

— Вот правда, Николас, заткнись, будь так добр. — Болэн положил в рот кусок горячей миндальной булочки в глазури и перестал разговаривать. Возможно, Дьюк Фицджералд в эту самую минуту нанимает кого-нибудь его убить, а он отправляет миндальную булочку в пищевод, который обречен. Он с приязнью взглянул, как его мать вновь воздела ложку и зачерпнула кусок хлеба и желтка из подставки для яиц.

— Считаешь, будто твое содержание возобновится.

— Ладно, прошу тебя, хватит. Я всегда сам себе средства раздобываю.

— Снова я бы этого не пережила, — упорно продолжала она. — Вроде прошлой Осени. Твой отец работает, а ты каждый день недели охотишься на уток и набиваешь нашу морозилку этими вульгарными птицами. А годом раньше ездишь взад-вперед по всей стране на мотоцикле. У меня голова кругом. Ники, у меня от такого голова кругом идет!

— Я вынужден стоять qui vive^{31}, чтоб не упустить духовную возможность.

— Ох да бога ради.

— Честно.

— И бедняжка Энн. Как я сочувствую ей и ее родителям. — Много ты понимаешь, подумал Болэн. В этих краях приходится тужиться.

— Мам, — осведомился он. — Хочешь мой девиз? Он опять на латыни.

— Выкладывай.

— Non serviam^{32}. Здорово, а? А на гербе у меня змея ногами шаркает. — Мать захихикала.

Никто б его тут не вынудил рассматривать мир как грязевую ванну, в которой прям-таки круто получать прибыль. Он изобрел шуточку в том смысле, что кровь всегда в красном, а смерть всегда в черном^{33}; и подумал: «Что за здоровская шутка!»

К тому времени, как тем же вечером до него добрался отец, Болэн, по тщательном изучении, обнаружил себя в дрейфе. У обоих мужчин в руках было по выпивке. Его отец закончил свой годовой медосмотр и уже пребывал в ожесточенном настроении. Ему ставили бариевую клизму. Если у тебя кишечная закупорка, утверждал он, «эта бариевая сволочь раскупорит сукина сына к чертям». Болэн сказал, что учтет на будущее.