Сара Райнер - Один момент, одно утро

– Вам не трудно?

– Конечно нет. Я могу скрыть свой номер, чтобы он не мог позвонить на мой телефон. Мы просто узнаем, что у него все в порядке.

Анна не хочет, чтобы Лу впутывалась в бесконечные звонки, ей не нужен посредник. Но Лу очевидно сталкивалась раньше с таким поведением, как у Стива – не так уж удивительно, учитывая ее работу, – и рассуждает практически, но также и великодушно.

Анна благодарна ей, особенно учитывая, что у самой Лу был трудный день.

«Мать Лу не понимает, какое счастье – иметь такую дочь, – думает Анна, ожидая, когда Лу позвонит и сообщит ей новости. – Она не должна ругать свою дочь, ей надо гордиться ею».

«Такого еще не было», – думает Лу. Она не знает, что скажет, но нет смысла репетировать. Она уже довольно давно бродит по деревенским лугам. Мать, наверное, гадает, куда она подевалась. К ее облегчению, Стив отвечает сразу.

– Алло?

– О, привет! – говорит она, все еще собираясь с духом. – Я, м-м-м… Вы меня не знаете, но я Лу, подруга Анны.

– Да. Она говорила про вас. – Лу различает новозеландский говор. – Что вам надо?

– Я звоню по ее просьбе. Она просто хочет знать, что у вас все в порядке.

– У меня все прекрасно, – говорит он. Кажется, он не пьян. Это хорошо. – Просто плоховато провел ночь. А у Анны все в порядке? – Слышно, что его голос смягчился.

– Да, кажется, в порядке. – Она переходит к сути: – Вы где?

– У моего приятеля Дэйва. Он говорит, что я могу пожить у него какое-то время.

Ага, Анна была права. Это тоже хорошо. В какой-то степени он стал проблемой для кого-то другого. Но Лу почему-то не хочет, чтобы он оставался там, она надеется направить его в нужное русло, дать надежду. Не ради него и Анны, а для него самого.

– Рада это слышать, – говорит она и добавляет: – Слушайте, Стив, вы меня не знаете и можете просто послать куда подальше, можете не пользоваться моим советом и делать что угодно, это ваше дело. Я знаю, что вы много пьете – мне сказала Анна. – Она делает паузу, дожидаясь его реакции. Если он не собирается ее слушать, то положит трубку. Но нет, она слышит его дыхание, и потому продолжает: – Короче, когда я все выясню, то пошлю вам номер телефона. Есть люди, которые могут вам помочь, если вы решите бросить пить. Хорошо?

– Ладно, – говорит он, а потом добавляет: – Спасибо.

13 ч. 00 мин.

Обед подают ровно в час; ровно в этот момент, когда все садятся за стол, бьют часы на каминной полке в столовой. Только Джорджия уехала домой – ей нужно приготовить обед для своей семьи.

Тем не менее в честь Пэта и Одри мать Лу раздвинула дубовый стол и приготовила им ростбиф. Лу, как обычно, обойдется овощами.

– Значит, ты по-прежнему питаешься, как веганы? – спрашивает Пэт.

– Как вегетарианцы, – поправляет Лу. – Я ем молочное.

– Я думал, ты уже выросла из этого, – говорит он, с аппетитом отрезая себе мяса; из ростбифа на блюдо сочится кровь. Дядя Пэт ложкой кладет порцию овощей себе на тарелку.

– Из этого не вырастают, – поправляет его тетя Одри. – В это верят. – Она улыбается Лу, чтобы показать что-то вроде своего понимания.

Лу признательно кивает. Она давно заметила, что тетя Одри придерживается более либеральных взглядов, чем ее муж и, если на то пошло, ее сестра, мать Лу. У матери есть дети и внуки, однако ее сестра, похоже, лучше, а не хуже понимает младшее поколение.

Несколько секунд слышен лишь звук столового серебра по фарфору. Потом Одри пытается возобновить беседу.

– Значит, – как ни в чем не бывало говорит она, – у тебя сейчас есть бой-френд, дорогая?

Лу чуть не роняет вилку. Она не привыкла к таким прямым вопросам, мать обычно избегает этого.

– Я думаю, у нее было что-то с тем мужчиной из поезда, – говорит мать Лу, приподняв бровь.

Очевидно, при поддержке Одри и Пэта она приготовилась прозондировать почву поглубже, чем обычно.

Лу скрипит зубами.

– Нет, ничего не было, – настаивает она и опускает глаза, тыча вилкой в морковь перед собой. Этот обед невероятно безвкусен, она не может даже взять подливки, потому что в ней жир от мяса.

– Ничего, дорогая, можешь рассказать нам, – говорит дядя Пэт с той чрезмерно сочувственной ноткой в голосе, какую Лу уловила вчера в голосе матери.

«Да не могу! – внутренне протестует Лу. – В том-то все и дело».

– Думаю, она не хочет об этом говорить, – наконец, понимает Одри. – Извини, дорогая, я не хотела соваться не в свое дело. Просто ты такая милая девушка, и…

– …И уже не такая молодая, – помогает ей дядя Пэт.

– Пэт! – пресекает его Одри. – Я хотела сказать совсем не это.

– Я вышла замуж в двадцать один, – замечает мать Лу.

– Я знаю. – Лу тянется за горчицей. Ей нужно что-то острое, чтобы придать вкус этой пище.

– А твоя сестра вышла замуж в двадцать четыре.

– И это я знаю.

– Так, значит, ты не хочешь иметь детей? – спрашивает дядя Пэт.

У Лу такое чувство, что этот разговор натягивает ее нервы, как ветер натягивает нить воздушного змея.

– М-м-м… не знаю, – бормочет она.

– Ты бы стала прекрасной матерью, – говорит Одри.

Лу знает, что она желает добра, но, честно сказать… Сама Одри тоже могла бы стать прекрасной матерью, но Лу не собирается говорить ей об этом. Она не знает, почему у Одри нет детей – выкидыши, бесплодие, импотенция мужа – причина может быть любая. Это может быть связано с нервами. Почему они не могут оставить ее в покое?

– Знаете что? Я не думаю, что хочу иметь детей, – говорит она, надеясь хоть немного шокировать их. Это не совсем правда – на самом деле она просто не нашла, с кем могла бы обсудить рождение ребенка. Но, по крайней мере, это может остановить их домогательства.

– О! – восклицает мать.

Лу видит, что она разочарована. Но почему она должна чувствовать себя такой несчастной? Разве двух внуков не достаточно? Это напоминает Лу о фотографиях, и она чувствует, как струна внутри натягивается еще сильнее.

Может быть, это оттого, что мать видит их сходство с Лу: обе без мужа, живут одни. И хотя она не хочет этого признавать, мать одинока, а ее жизнь так ограничена, что она не может поверить, что жизнь Лу может быть иной.

Лу содрогается. Ей ни на секунду не хочется думать, что они с матерью похожи. Они разные, совершенно разные. Ей нужно показать то.

И тут она думает о Саймоне и обо всем, что случилось за неделю, и что у нее лишь одна жизнь, которую нужно прожить хорошо или, по крайней мере, насколько возможно, честно. Ей вспоминается просьба отца держать правду в тайне от матери, и она, наконец, понимает, что это было. Трусость.

Да, отец, может быть, прожил жизнь, избегая конфронтации с женой, но это убило его, а Лу не хочет позволить убить себя. Она понимает, что если продолжит отрицать правду о своей ориентации, то она тоже может кончить, как и ее мать, в одиночестве и изоляции. Если не прямо сейчас, то в конечном итоге. Она больше не может притворяться.

После такого признания нить больше не может натягиваться. Она рвется.

И…

– Я лесбиянка, – говорит Лу.

На этот раз телевизор не отвлекает их, они все здесь, за столом. Два самых сильных слова, которые она когда-либо выговаривала, затмили переваренные овощи, недожаренное мясо и быстро остывшую подливу.

Разогретая пицца, бобовый салат, кускус – остатки вчерашнего ужина – Карен дает детям и матери на обед и ест сама. Потом, пока Молли спит, а Люк с бабушкой тихо упражняется в письме, она выскальзывает к Анне.

Это первая короткая прогулка в одиночестве – в полном одиночестве – за последние дни. А так всегда рядом кто-то был – наверху, в соседней комнате, где-то поблизости.

День унылый. Вроде бы не нужен зонтик или капюшон, но воздух сырой, влага наполняет волосы и одежду, оседает на коже. Во многих отношениях этот день не отличается от тысяч других, но, шагая по тротуару, Карен все отчетливее понимает, что он не такой. Это первый день ее жизни совсем, полностью без Саймона.

Саймон похоронен, его нет.

Минуя один за другим домики с террасами, некоторые с облупившейся краской, некоторые заново отремонтированные, некоторые в лесах, она вдруг поражается: не все, но многие из них – семейные дома. Внутри, за побеленными стенами живут люди со своими супругами, детьми. Они смеются, играют, спорят, хандрят, устраивают воскресные обеды, дремлют на диване.

И не верится, что ее мир не отражает, как в зеркале, их миры.

– Так я и знал, – говорит дядя Пэт.