Иди за рекой - Рид Шелли

– Ну что, пора?

– Мне нужно идти… Мама.

Он нагнулся и коснулся губами моей щеки. Я прижала ладонь к его мягкому лицу, отчаянно желая удержать его рядом с собой навсегда, но все‐таки догадавшись отпустить, едва он отстранился.

Бывает, женщина раскалывается на две. Бывает, женщина – у всех на виду, и она сидит с прямой спиной на скамейке с подобающим достоинством и смиренно наблюдает, как тот, кого она любит всем сердцем, уходит прочь, в то время как ее второе – сокровенное – “я” вопит, бежит вдогонку, хватает ртом воздух, ловит за руки и умоляет его остаться.

– Лукас! – выкрикнула та женщина, которая была в отчаянии. Он обернулся, когда уже дошел до обочины. – Спасибо, что приехал, – сказала та женщина, которая соблюдала приличия.

По крайней мере, мне довелось еще один, последний раз увидеть его удивительную улыбку, прежде чем он скользнул в машину своего товарища и исчез.

Мать

Вчера вечером я пила вино в темноте гостиной, пока не провалилась в сон. Я проспала не больше часа и вдруг проснулась – на диване, вся как избитая, не понимая, где я. Мне снилось, что после похорон я улетела ввысь вместе с лазоревой птицей, и теперь, в мутном полусне, я до сих пор ощущала легкость полета. В тот драгоценный миг, когда убийственная реальность еще не стерла сон, я чувствовала себя свободной. А потом, осколок за осколком, я вспомнила: Макса больше нет. Лукаса больше нет.

Вот тогда‐то я и решила, что надо попробовать все это записать. Я встала, подошла к письменному столу и взяла ручку и вот эту бумагу для писем. Включила в кухне свет и села за стол – и слова полились таким потоком, что ручка едва за ними поспевала.

Только теперь – когда поднимается солнце и я исписала уже вон сколько страниц – я понимаю: я пишу все это не для себя. Я пишу все это для тебя, Лесная Мать. Я не знаю, как тебя найти, но я давно уверена в том, что это ты – архитектор каменного круга, который мы с Лукасом обнаружили, когда ему было двенадцать. Если бы мне хватило храбрости сказать Лукасу правду в тот день, если бы вместо камня в форме персика мы оставили тебе записку, Лукас мог бы давным-давно узнать, откуда он родом, а значит, у нас с тобой у обеих был бы наш сын. Я так отчаянно не желала ни с кем его делить, что мне и в голову не могло прийти: я все равно его лишусь, и все равно настанет день, когда у меня не станет обоих сыновей.

Я положу свои записи на тот валун, где когда‐то оставила тебе персик, и буду молиться о том, чтобы ты нашла мое послание.

Я рассказываю тебе свою историю, потому что историю Лукаса рассказывать не мне. Всю жизнь я создавала для него иллюзию, что он – одно, а потом разбила ему сердце, признавшись в том, что он – совсем другое. Мой драгоценный мальчик теперь уверен, что он – ничто и ниоткуда. И только у тебя есть ответы, которые ему нужны.

Прошу, помоги нам.

Яположила страницы Инги Тейт на сухую землю рядом с бревном и прижала стопку сверху камнем, чтобы не унесло ветром. Поднялась. В голове было слишком много всего, чтобы мыслить ясно, сердце не умещалось в груди и болело. Захотелось подвигаться. Я подняла голову, ища ободрения у синего неба, окаймленного кронами деревьев, и шагнула в лес.

Рассказ Инги Тейт был слишком огромен – слишком поразителен, слишком печален. Но в то же время он был и слишком мал.

Она открыла мне так много, но не сказала, где мой сын. Теперь она молит меня о помощи, а я не знаю, как ей ответить.

Меня вдруг пронзило до глубины души осознание разницы между моим томлением по сыну и моим реально существующим сыном. Он был теперь не абстракцией или мечтой, а грустным молодым человеком по имени Лукас, который не знает, откуда он родом, и воюет с врагами, которых не в состоянии постичь. И эта Инга – не размытое воспоминание, не чудесный спаситель, а несчастная женщина, которая рассчитывает обрести во мне то, что потеряла.

Я шла через лес, размышляя надо всем, что узнала. Вернувшись на поляну, я представила себе их: вот двенадцатилетний Лукас шагает по снежным островкам, обнаруживает круг из камней и кладет туда свой камень в форме персика; а вот Инга, годы спустя, приезжает туда одна после похорон другого сына и оставляет свои слова под камнем в ничтожной надежде, что я эти слова прочту.

У ребристого валуна я опустила обе дрожащие руки на круг, уповая на то, что годы страстной тоски по сыну, заключенные в каждом из этих аккуратно уложенных камней, подскажут мне, что нужно делать дальше.

Три дня спустя я как раз была в саду – срезала цветы льна, когда к дому на белом бьюике подъехала Зельда и помахала мне в открытое окно машины. Пока она припарковывалась, я поставила стебли в бутылку из‐под молока и налила туда воды из крана дождевой бочки. Цветы я поставила на стол на террасе между двумя стаканами ледяного лимонада. Тени тополей и ароматная кошачья мята, растущая по краю кирпичной террасы, делали жаркий августовский воздух чуть менее несносным, но я все равно вся взмокла от волнения.

– Что это у тебя такое? – спросила она, приближаясь и раскрывая для объятий руки.

– Просто лимонад, – соврала я, обнимая ее. Я была как на иголках, и она это заметила.

Она села и отхлебнула лимонад, разглядывая меня через край стакана.

– Что происходит, Ви? – спросила она, буквально пронзая меня взглядом.

– Ну… Пора мне рассказать тебе одну историю, – удалось выдавить мне.

Я решила, что раз уж Инга Тейт смогла рассказать мне свою историю и попросить о помощи, то и я смогу сделать то же самое.

Зельда посмотрела на меня с видимым облегчением.

– Историю, – произнесла она.

– Да, – ответила я, нервно поправляя цветы в бутылке.

– Очень хорошо, – она кивнула так, что не оставалось сомнений: она с самого начала знала, что у меня есть секреты. – Расскажи, очень тебя прошу.

Я сделала глубокий вдох. Она сидела и ждала, а я чувствовала, что сейчас умру от волнения. Я встала из‐за стола.

– Ничего, если мы пройдемся? – спросила я.

Мы обе посмотрели на обувь Зельды: у нее на ногах могло оказаться что угодно – от шпилек до сапог по колено. Плоские сандалии с несколькими рядами ремешков в тон желтому сарафану выглядели вполне сносной обувью для прогулки.

– Конечно, – ответила она, вставая.

Мы молча зашагали по жаркому солнечному свету, в обход персикового сада и на гравийную тропинку, которая вела к задней границе моей земли. Я хотела начать, но все никак не могла себя заставить. Я надеялась, что Зельда заполнит пустоту болтовней о чем‐нибудь, что узнала в новостях, но она этого не делала. Я открыла калитку у высоких подсолнухов, растущих вдоль заднего забора. Мы перешли по деревянному мостику через болото и побрели по тенистой тропинке вдоль канала, отводящего воду из реки на соседние фермы. Как бы мне хотелось, чтобы и моя история потекла с такой же легкостью.

– В общем… – выдохнула я наконец, чувствуя, как чуть заметно приподнимается покров, которым укутан мой мир. – Мне надо было тебе давным-давно все рассказать. Прости, что я этого не сделала.

– Простить? – Зельда покачала головой. – Не говори ерунды. Ви, ты просто тянешь время.

– Ой, да? – я засмеялась. – Как сказал бы мой папа: “Ну‐ка, Тори, хорош дурить, начала – так делай!”

– Тори? – переспросила она с удивлением.

– А, ну это в детстве меня все называли Тори.

– Я этого не знала, – сказала она. – Я только помню, как спросила у тебя, можно ли называть тебя Вики, и ты вдруг, не задумываясь: “Ни в коем случае”.

Мы посмеялись, и от этого на душе стало легко.

– Мне тогда очень понравилось, что ты так отреагировала, – добавила Зельда. – Ты никакая не Вики. И не Тори. Когда ты стала Викторией?