Мюриэл Спарк - На публику

Билли, прижавшись к стене спиной, не отводил глаз от окна. Казалось, он вот-вот свалится на пол. Мальчик не унимался.

Аннабел крикнула:

— Билли, это же воздушные шары! Что с тобой?

Потом она стала успокаивать ребенка. Выбравшись из постели, она поднесла его к окну, чтобы показать смешные шарики. Плач замер тотчас же, едва малыш заметил приплясывающие в окне светящиеся штучки. Аннабел посмотрела вниз: две пожилые туристки, от души радуясь и путешествию, и отпуску, и шарикам, махали им рукой. Аннабел взяла Карла за ручку и ею помахала женщинам.

Пошатываясь, Билли вышел в ванную. Когда он возвратился, Аннабел по-прежнему стояла у окна. Держа правой рукой ребенка, она левой ударяла по шарикам, вновь и вновь возвращавшимся на прежнее место. Малыш был целиком поглощен этим зрелищем.

— Прости, это нервы, — сказал Билли. — Чисто нервная реакция. Я не спал сегодня, совсем не спал.

— Я все же лягу, — сказала Аннабел. — Этот укол такой сильный. Хоть сейчас могу уснуть.

— А разве ты не собираешься дочитать письма до конца? — спросил Билли.

— Что ж, можно. Там будет что-то новое?

В письме к ней Фредерик обвинял ее, что она над ним издевается, устраивая оргии.

В третьем письме, адресованном Билли, Фредерик обвинял ее, что она над ним издевается, устраивая оргии.

Четвертое было адресовано Карлу:

«Сын мой, когда ты вырастешь большим и станешь все понимать, я хочу, чтобы ты узнал...»

— Он делает все точно так, как журналисты, когда им нужно состряпать скандал, — сонным голосом сказала Аннабел, — говорят, они даже сами сочиняют такие письма.

Она уже переложила ребенка в кроватку, и тот снова засыпал, что-то тихонечко бубня под нос.

— Что такое оргия — в буквальном смысле слова? — спросила она. — Ты когда-нибудь на них бывал?

— Это нервы: переволновался, не выспался, — сказал Билли.

Аннабел спросила:

— Интересно, мне звонил Луиджи Леопарди?

— Кто это?

— Как кто? Ты сам знаешь кто.

— Ужасно себя чувствую, — сказал Билли. — Зачем тебе Леопарди?

— Мне нужно с ним поговорить, — ответила она. — Звонить к нему за город мне не хочется: там его семья и все такое. Кстати, попрошу у него, чтобы привез денег.

Билли снял трубку и спросил, звонил ли некий синьор Леопарди.

Он выглядел совсем больным и, разговаривая, показывал красные десны. Он ей напоминал какого-то загнанного рыжего зверя, изнемогающего от усталости и голода. Телефонистка продиктовала ему номер телефона Луиджи и, очевидно, сразу же соединила с кем-то другим. Билли сперва спросил: «Это так уж срочно?», а потом перешел на английский, должно быть, с ним говорил старший портье. Билли воскликнул: «Не может быть!» Потом: «Какой ужас!» Потом он сказал: «Видите ли, она сейчас не в состоянии разговаривать с полицией. Они придут в штатском?» И немного погодя: «Это карабинеры в форме или...» Он опять замолк; из трубки доносился взволнованный голос, торопливо сыпавший словами, понять которые Аннабел не удалось. Потом Билли сказал: «Сейчас спущусь».

— Что случилось? — спросила Аннабел.

Но он ей не ответил и вышел, хлопнув дверью. Она встала; зевая, подошла к столу и нашла бумажку, на которой был записан телефон Луиджи. Подняв трубку, Аннабел попросила телефонистку соединить ее с этим номером. Девушка ответила:

— Сию минуту; этот господин уже много раз вам звонил.

Как могло случиться, что девушку в таком опасном состоянии оставили на полу в ванной и не хватились ее до прихода уборщицы? Это было самое непонятное. Как она вообще попала в квартиру, казалось не столь интересным, тем более что на этот вопрос уже в воскресенье утром ответила сама девушка, которая, очнувшись на больничной койке, с робким смешком пояснила, что была приглашена на «нечто вроде оргии». Потом она сказала, что не делала себе инъекции, а «приняла таблетки». После этого, объявив, что она очень благодарна, она уснула. К тому времени врачи нашли в ее сумочке остальные таблетки и приняли нужные меры.

Но как она оказалась в ванной? Луиджи еще не успел спросить об этом Аннабел. Он был занят чтением писем.

Было воскресенье, десять часов утра. Няня отправилась с ребенком на площадку, устроенную на крыше отеля, где тотчас собрались со своими питомцами и другие нянюшки, ибо все это разноязычное племя жаждало уловить хоть какие-то обрывки сведений, просочившихся из комнат Аннабел.

Доставленные в Рим американские, английские и европейские континентальные газеты подхватили готовеньким, прямо из рук опередившей их итальянской прессы, сообщение о смерти Фредерика. С первых страниц бросались в глаза фотографии Аннабел, покидающей больницу после опознания тела, и Аннабел, окруженной соседями и нежно прижимающей к груди малютку сына, а также Аннабел в ее самом последнем и самом знаменитом «тигрином» фильме. Надпись же примерно в одинаковых словах везде гласила нечто вроде: «Самоубийство? Этого не может быть!» — говорит Аннабел».

Фотографий самого Фредерика было не так уж много, но этого не заметил никто, кроме Аннабел; да и та обратила на это внимание только потому, что так недавно испытала на себе всю силу его ненависти: видя, что истинный виновник сенсации, Фредерик, остается в тени, она почувствовала досаду оттого, что мужа нет в живых и эта несправедливость уже не сможет его огорчить. Впрочем, свое наблюдение Аннабел оставила при себе.

Луиджи прибыл из деревни в полдесятого; его приезд послужил для няньки путеводной нитью, из которой она плела на крыше самые разнообразные узоры.

Аннабел встала и оделась. Бледная, вялая, она сидела в кресле и маленькими глотками отпивала из чашки кофе, не прикасаясь ни к лежащим на подносе хрустящим булочкам, ни к стоящим там же вазочкам с вареньем и джемом. Луиджи весь ушел в чтение писем. Перед ним тоже стоял поднос, и он с аппетитом жевал намазанные маслом булочки, а попутно осваивался с содержанием писем и с самим фактом их существования.

В руке у Аннабел был ее новый сценарий — «Лестница». Тот самый, что она читала третьего дня до прихода Билли. Жирный след от ножа так и остался на странице. Когда в квартиру ворвались гости, она спрятала сценарий под подушку, а перебираясь в гостиницу, сунула его в сумку, где спал ребенок. Сейчас она торопливо отыскала нужную страницу и погрузилась в чтение роли — она играла секретаршу жены посла, — при этом у нее было такое же ощущение, какое бывает у человека, который, проторчав полдня в уличной пробке, наконец-то возвращается домой.

«97. Дафна останавливается на лестнице. Она увидела проходящего через холл Ламонта.

98. Камера передвигается к Ламонту. Подойдя к дверям библиотеки и взявшись за ручку, он оборачивается и застывает в нерешимости. Взгляд вверх.

99. Камера медленно движется вверх по лестнице от ступеньки к ступеньке, доходит до ног Дафны в туфлях с пряжками, которые медленно сходят вниз.

100. Вид с лестничной площадки в середине лестницы. Дафна спускается вниз. Ламонт по-прежнему стоит возле дверей библиотеки. Его рука не сдвинулась с места.

101. Камера переходит к верхней площадке. Ноги леди Сары в нарядных туфлях с острыми носками. Камера медленно движется к лицу, глазам. Леди Сара одета к обеду. Решительным шагом она начинает спускаться.

102. Площадка посередине лестницы. Леди Сара останавливается.

Леди Сара. Как, мисс Вэнс, вы уже все закончили?

103. Внизу Дафна, которая продолжает спускаться к Ламонту, все еще стоящему возле дверей библиотеки, при звуке голоса леди Сары останавливается, держа руку на перилах. Затем оборачивается с умоляющим выражением лица.

Дафна. О, да, леди Сара, я хотела на минутку... просто... просто...

Ламонт. Сара, знаешь ли, мисс Вэнс имеет право хотя бы по вечерам немного подышать свежим воздухом».

— Это все? — спросил Луиджи, дочитав письма до конца.

— Билли сказал, что все, — ответила она.

— А с этих сняты копии?

— Он говорит, что нет.

— Ты за них заплатила?

— Нет.

— Значит, у него есть копии и рано или поздно тебе придется за них уплатить.

— Билли клянется, что он не снимал фотокопий. Он был вне себя от ярости, когда я ему не поверила. Может быть, он пожалел меня.

— Может быть, он что?.. — переспросил Луиджи.

— Пожалел меня.

Скорбно кивнув головой, Луиджи вынужден был согласиться, что это возможно.

— Да, он может пожалеть тебя, — сказал Луиджи. — Еще бы.

Он снова взглянул на последнюю страницу последнего письма, обращенного к Аннабел, и прочел вслух:

«Ты прекрасная раковина, достойная украсить собой коллекцию; отшлифованная морем, совершенная по форме жемчужная раковина... но пустая, лишенная некогда заключенной в ней жизни».

— Все это чистая фантазия, — сказала Аннабел. — Одна из его выдумок, взятых с потолка. Не такая уж я прекрасная и совершенная, да и не такая пустая, но ему, видишь ли, так представляется. Как, по-твоему, похожа я на раковину?