Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

С одной стороны, «Леонард», осуждающий юного повествователя, — вымысел последнего, и, под этим углом зрения, мы имеем дело с опосредованным самоосуждением; с другой, сам повествователь и молчаливый «брат», партнер «Леонарда», которого тот безуспешно пытается разговорить, вырвать из немоты, в версии «Луизы» суть одно лицо, и, коль скоро мы принимаем эту версию, упрек, направленный от субъекта через воображаемый объект самому себе переадресуется, учитывая раздвоенность этого субъекта, и той его части, которая тоже предъявлена как вымысел (безмолвствующий «брат»), то есть овнешнена, отчуждена и тем самым объективирована, — в этой перспективе «молчащая» и «говорящая (пишущая)» составляющие субъекта и раздельны, и слиянны, в пространстве текста они становятся двоящейся точкой схода смысловых линий молчания и говорения[63], причем тот факт, что это квазисовпадение дано в модусе ничем не подтвержденного высказывания «Луизы», чье положение во внесловесном, «реальном» мире более основательно, чем положение «Леонарда» (вообще не соприкасающегося с повествователем: он исчезает из текста ровно в тот миг, когда распахивается дверь в библиотеку и совершается переход к повествованию от первого лица), делает эту игру не просто головокружительной, но поистине головоломной. Вряд ли стоит пояснять, что такая игра для Дефоре не самоцель, но средство изучения когнитивных способностей человека, уточнения границ этих способностей и, вместе с тем, границ личности, ее внутренней структуры, средство постоянной переоценки ее суверенитета и пределов самопознания.

Болтун утверждает, что слышал за стеной пение юных семинаристов: так ли это? По словам Анны, Мольери утратил мужскую силу; по словам Мольери, Анна ему не нравится и он никогда не хотел ее соблазнить. Кто и в какой мере лжет, кому мы должны верить? Действительно ли Поль, изображавший «Жака», не видел взрослого, глядевшего на него из глубины коридора, или только притворился, что не видит? Успел ли тот ребенок, чьего облика не сохранила обезумевшая память литератора, выпрыгнуть из поезда и упасть в объятия матери, или это ему только приснилось? С какой целью кузен «Луизы» заимствовал для своего сочинения чужие слова: обеспечивал себе алиби или сам себя вводил в заблуждение, маскировал свои намерения или, напротив, их обнажал? Неужели нам, так жадно ищущим скрытой правды, может рассказывать о том, что же мы собой представляем, только нечто мнимое? Что нас волнует в произведениях Дефоре: апории письма или апории самой жизни?

Говоря в начале этих заметок, что лучше не примерять к смысловым лакунам, встречающимся в тексте книги, фабульный материал, пригодный для их заполнения, я имел в виду, что для такого писателя, как Дефоре, эти апории совпадают и что совпадение это более красноречиво, чем любые спрямляющие «разгадки» (без которых, тем не менее, было трудно обойтись в нашем обзоре). «Постановка вымысла под вопрос сама по себе есть определенный способ создания смысла»[64]. Сейчас я хотел бы уточнить эту мысль: перед нами не просто «обнажение приема», а рефлексия, вживленная в саму словесную ткань; еще точнее, слово, подвергнутое сложной трансформации, чтобы не сказать трансмутации, и получающее благодаря этому новое качество: «короткого замыкания» на само себя, — саморефлексия речи, которая позволяет этой речи все-таки «дотянуться» до бытия, в чем ей совсем было отказали. Можно утверждать, что писатель, чутко уловивший тот момент развития литературы, когда над «простодушным поэтическим началом взяло верх начало критическое»[65], сделал все, чтобы укоренить последнее в своих произведениях как можно глубже, но не с тем, чтобы свидетельствовать о его победе, а, напротив, ради отчаянной — по мнению большинства, безнадежной — попытки его преодолеть.

По-видимому, именно эту попытку резюмирует финал рассказа «В зеркале», где герой — одновременно ребенок/литератор — замечает, что по ошибке подсунул «Луизе» не третью, а вторую редакцию своих записок; при этом не сказано, что же представляет собой ни разу не упомянутая первая редакция и, равным образом, какую редакцию перед тем прочли читатели (естественно предположить, что вторую, которая и была передана «Луизе», но вообще-то не исключена ни одна из трех возможностей — умолчание, чрезвычайно характерное для Дефоре, приглашающего читателя продумать вместе с ним все смыслы, вырастающие из подобной точки ветвления). Если связать с двумя первыми редакциями нерефлективное и рефлективное, «простодушное» и «критическое» начала творчества или, в диахронной развертке, соответственные условные фазы развития литературы, — тогда под третьей редакцией, на которую возлагает последние упования потерпевший крах рассказчик (повторю: ребенок и литератор, т. е., более обобщенно, человек как таковой в своем противоречивом земном уделе), следует, видимо, понимать некий, всегда существующий лишь потенциально, текст, решающий неразрешимую задачу идеального слияния этих начал, «преодоления головокружения». Текст, в котором ищущий «скрытой правды» ни на миг не забывает о соблазнах обеих предыдущих редакций — соблазне экстатического самоопьянения и соблазне отчаяния. Результат поиска, открывающий всего лишь возможность продолжения этого поиска, но в измененных, проясненных условиях. Не так уж и мало. Кого бы ни олицетворяла «Луиза», в чьем доме живет повествователь, бытие, мир, реальность, любую инстанцию, которая предлежит нашему сознанию и «облекается человеческой речью в самые разные образы»[66], — мыслящее и говорящее существо всегда сохраняет возможность поставить перед ней (и самим собой) зеркало, подсвеченное странной надеждой: хотя бы отчасти высвободить ее из чудовищных оков письма. «Может быть, у нее еще достанет сил отвести взгляд от компрометирующего ее призрака, который я назвал Луизой…». И надеждой на воскрешение самого этого существа, на то, что «все мы, сколько нас есть, увидим, как наш собственный призрачный образ тоже наполняется жизнью». Одним из вариантов такой третьей редакции, оставленных нам литературой XX века, стали, во всей их совокупности, проза и стихи ушедшего вместе с этим веком Луи-Рене Дефоре.

Имеется в виду античный сюжет, хорошо известный по одноименной балладе Гете. Здесь и далее примеч. пер.

Какой тяжелый бред! Какая адская мука! Какой ужас! О! (итал.).

О, где этот коварный, где этот безбожник? Мы хотим дать волю нашему гневу! (итал.).

Без сомненья, она видела призрак! (итал.).

Нашлось несколько критиков, утверждавших, что вплоть до последнего момента они попадались на удочку первоклассного лицедея, который скрывал от них неполноценность своего вокального дарования, чрезвычайно ловко используя набор чисто театральных приемов. Зачарованная общей экспрессией его жестов и поз, аудитория оказалась не в состоянии отделить голос певца — по их мнению, весьма посредственный — от игры актера, без всяких оснований приписывая первому достоинства второй. Поверить этим господам, так они поддались обману чувств: воображали, будто слышат ушами то, что всего лишь видели глазами. Авт.

Ступайте, месса кончена (лат.).

Ближайший друг юности Дефоре, арестованный нацистами и погибший во время депортации.

В предвоенные годы, когда Дефоре обучался в закрытом католическом коллеже, четверг был днем катехизации, свободным от других занятий.

Составлена на основе нескольких источников, в основном дублирующих друг друга: Louis-René des Forêts / Dirigé par J.-B. Puech et D. Rabaté // Les cahiers du Temps qu’il fait. № 6–7. Cognac, 1991; Louis-René des Forêts: www.adpf.asso.fr/adpf-publi/folio/desforets и др.

В первоначальной версии этот сборник включал пять рассказов, но в последующих изданиях, начиная с 1983 г., автор исключил из его состава стоящий особняком рассказ «Больной в лесу». В нашей книге сборник «Детская комната» представлен в позднейшей версии, включающей четыре рассказа.

Как и «Морские мегеры», это небольшое сочинение представляет собой единый и связный поэтический текст, а не «книгу лирики», как сказано в единственной устаревшей и неточной справке о Дефоре, которую можно найти в русском сегменте глобальной Сети, где она кочует из одной электронной энциклопедии в другую (в печатных источниках этот писатель вообще не упоминается). Отметим также, что «Болтун», названный в этой справке «первым романом Дефоре», и сам автор, и его издатели, и те, кто писал об этой книге, называют не roman, a récit, чему по-русски могут соответствовать определения «рассказ», «новелла», «повесть». Первый (и единственный) роман Дефоре — «Попрошайки».