Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)

— И не стоит бояться, что люди с нечистой совестью будут поступать так же. В том-то и дело, что жить по закону… — Кактус задумался, подбирая слова.

— Проще, удобнее и спокойнее, — выручил Артист.

— Правильно! Чем жить, постоянно сверяясь с совестью. Это я вам как врач говорю.

— Может быть, всё это к нашему делу имеет отдаленное отношение, — продолжил заседание Мартов. — А может… Ладно, хватит об этом. Кто хочет высказаться? Вы хотите, Ротиков?

— Да, уж позвольте. Всяческие рассуждения: закон — совесть, совесть — закон, — подражая Кактусу, Ротиков покачал чашки весов «Правосудия», — удел обывателя. Нет ничего выше закона! Не придумали пока. Посему предлагаю на мальчишеский бред не реагировать и работу завершать. У меня есть предложение: в связи с особой тяжестью преступления в помиловании Есенину Владимиру Михайловичу отказать. Давайте ставить вопрос на голосование.

— Поддерживаю предложение, — официальным тоном заявила Елена Александровна. — Да и что он на свободе делать-то будет? Мы с вами должны и о людях по эту сторону решетки думать. Навыпускаем бог весть кого… Есенина он, видите ли, наизусть знает… А он домой вернется и либо опять кого-то грохнет, либо снова повесится…

Мартов открыл томик Есенина и задумчиво продекламировал:

— А по-моему, — устало произнес Кактус, — вопрос на голосование ставить рано. Давайте продолжать заседание. Повторяю: предложение Ротикова не поддерживаю. Рано нам еще голосовать.

— Я предложения своего не снимаю, — Ротиков зло посмотрел на Кактуса. — В первой подростковой сидят, в основном, «по слабым» статьям. Это я знаю. «Тяжеловесов» обычно в «тройку» отправляют. Так что почти с уверенностью можно полагать, что один из тех отморозков, кто охранника убил и удерживает заложников, как раз наш с вами Есенин и есть. Представьте себе на минуту — мы помиловали, а ему пожизненное светит. Да всех нас после этого разогнать мало будет…

— Семен Алексеевич, — обратился к доктору Мартов, — вы говорили, что знакомы с врачом колонии. Может, попробуете ему позвонить. Вдруг да знает чего-нибудь. Фамилии тех бандитов, к примеру.

— Отчего бы не попробовать? Сейчас и позвоню.

Кактус достал из кармана потрепанную записную книжку. Полистал ее, затем подошел к телефону:

— Где тут у нас громкая связь?! Ага, нашел!

Кактус нажал на нужную кнопку, и по громкой связи раздались долгие длинные гудки.

— В кабинете нет. Попробуем по трубочке. Так, слава богу, кажется, попал. Алло, Алексей, это я, Семен. Что там у вас случилось?

— Что у нас случилось? — ответил по телефону встревоженный мужской голос: — Трагедия у нас, Сеня, случилась. Большая трагедия. Подробностей сам не знаю. У нас здесь всего одна камера для особо опасных. Там четверо их сидело. Все по сто пятой часть вторая.

— Убийство из хулиганских побуждений, — прокомментировал Ротиков.

— Один на живот пожаловался, — продолжал Алексей, — Катюша — медсестра моя, чудная девчушка, и пошла. Как положено, в сопровождении охранника… Почему я сам, дурак, не пошел? Никогда себе не прощу… Ну а дальше… охранника заточкой. Пистолет в руки. Катюшу простынями связали. Пьяные оба. Грозят, что убьют и Катю, и своих сокамерников. По-моему, слабо понимают что творят. ОМОН уже здесь.

— Леша, а фамилии этих двоих бандитов не знаешь? — Кактус замер в ожидании.

— Не помню, Сеня. Один с красивой такой фамилией. Не то как у артиста какого, не то писателя… Нет, не вспомню! Все, Сеня, потом перезвоню. Извини. Самое страшное началось. Просил, умолял ведь — не надо штурма. Только не штурм. Нет — пошли. Всех ведь перебьют… Только бы с Катюшкой все хорошо было. Дай бог… — И в телефоне раздались короткое гудки.

— Ну вот, отключился, — повесил трубку Кактус. — Что делать-то будем?

— Расходиться надо, — вновь за всех ответил Ротиков. — Вот что. Вы меня не послушали — начали разбирать прошение. А уж коли начали, то, деваться некуда, по закону должны принимать решение. Полагаю, всем теперь ясно, что положительного решения в принципе быть не может. А то нас будут называть — «Комиссия по помилованию трупов»… Остается мое предложение — прошение Есенина отклонить.

— А я вот вовсе не уверен, что Есенин один из тех двух подонков! — возразил Кактус. — И никто не уверен. Поэтому предлагаю продолжить заседание. И это тоже будет вполне по закону…

— Слушайте ещё раз, — перешел на крик Ротиков, — вас шан-та-жи-ру-ют! Я тоже не из железа и могу понять переживания матери. Понять и простить. Но отчего вы верите убийце и какому-то мальчишке? Они оба врут. На каждом шагу. Полистайте дело — там ни слова о наркотиках. Не было их! Читайте внимательно документы. Вон их сколько. Там все изложено. А мальчишка вам лапшу вешает: «отличником в школе был, сам с повинной явился. Есенина всего на память знает…» Не было никакой повинной! Вот, смотрите — черным по белому написано. Смотрите, смотрите. На суде, и то отпирался, а сейчас всю вину признал. Есенина наизусть! Да хоть Шекспира… Короче — сплошное враньё.

— Врать впрямь недозволительно. Что в жизни, что на сцене — всюду ложь не приемлю, — чуть ли не впервые поддержал Ротикова Артист.

И в этот момент во второй раз пробудился знакомой мелодией «не жалею, не зову, не плачу…» директорский телефон.

Елена Александровна сняла трубку и включила громкую связь:

— Я, Сергей Есенин… Короче, так. Я сейчас дома, сижу на подоконнике. Этаж девятый. Вот окно открываю. Слышите машины внизу. Если не помилуете, туда и сигану. Можете мне поверить…

— Слушай, Есенин, — строго молвила Елена Александровна, — друг мой дорогой. Мы тебя понимаем, сочувствуем тебе. Но не надо, Серега, дурака валять. И врать не надо. Совсем ведь заврался — то ты Есенина наизусть знаешь, то под машину броситься обещаешь, теперь вот с девятого этажа сигануть хочешь… Не знаешь ты, Серёга, Есенина, да и квартира у тебя номер три… — вот в анкете у меня написано черным по белому. А это, друг мой, первый этаж. Так что давай, сигай. А на нас не дави…

— Не три, а тридцать три, — возмутился Сережин голос в телефоне, — и у меня не квартира, а комната в коммуналке. Вот… Кактус тут…

— Тут! Кактус… что кактус, где ещё?.. — опешил Семен Алексеевич.

— Кактус в горшке на подоконнике. Отпускаю, считайте…

Прошло несколько секунд, и раздался грохот разбившегося горшка.

— Где-то метров тридцать, девятый или десятый этаж, получается, — профессионально отметил Ротиков, — в зависимости от того, какой серии дом.

— Сто тридцать седьмой серии, — сердито уточнил Сережа, — правильно сосчитали, а то всё вру и вру… Зря, дурак, на вас надеялся. Ну и ладно!

— Это я опять… ну, вру, в смысле, я или не вру — насчет Есенина… И всё, больше звонить не буду. Записывайте номер…

Мартов кивнул Ротикову. Тот, поискав в карманах ручку, записал номер в своем блокноте.

— И если до восьми вечера ваша отстойная комиссия не примет по Вовке положительного решения, я лечу на свидание с кактусом…

— Опять кактус, — застонал Семен Алексеевич, — о боже мой… — И с этими словами на весь кабинет тревожно зазвучали короткие гудки.

Долгая, тягостная тишина, повисшая в кабинете, нарушилась горестным вздохом председателя комиссии. Мартов тяжело поднялся со стула и, взяв в руки томик Есенина, подошел к заиндевелому окну:

— Да! Вроде уже и не юноша я пылкий, не восемнадцать… А все равно весны хочется, как и птахам этим… — захлопнул книгу Мартов. — Знаете, Елена Александровна, сколько было поэту, когда он эти строки написал. — Сколько? — Четырнадцать! Ровно столько, сколько нашему Сережке Есенину… Не знаю, но, по-моему, чем-то они похожи… — Один вот только прекрасные стихи пишет, а другой нас с вами шантажирует. Действительно похожи… — съехидничал Ротиков. — А если бы его сестренку Шуру, как Серегину Настеньку, — парировал Кактус, — а если бы наркотики да прокурорские сынки, тупые следователи да слепые душой судьи…

— Брат с петлей на шее и мать-старуха в сорок лет, — поддержал Семена Алексеевича Артист.