Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен

Клара целует меня и шепчет, что хочет в постель, но я останавливаю ее. Уже поздно, спина у меня обгорела, говорю я. Мы дважды сегодня занимались любовью, продолжаю я, сначала в озере, а потом когда допили шампанское — и груди ее были липкими от него. Я напоминаю, что завтра ей на занятия. В другой раз. Так что она допивает вино и ставит бокал на железный столик. Мы спускаемся вниз, проходим по коридору, через гостиную, через входную дверь. Клара чуть не забыла свои картинки, пришлось ей напомнить. Она не хочет брать. Всегда ведь можно посмотреть на них и здесь, но я настаиваю. Я провожаю ее до Пьяцца дель Дуомо — она помахивает сумкой, в которой лежат мои рисунки и ее будущее.

— Когда увидимся?

— В субботу.

— А как ты позвонишь?..

— Найдешь ко мне дорогу?

Она лучезарно улыбается. Ей кажется, что она взломала мою дверь, взяла штурмом мои укрепления, перекинула мост через ров моей скрытности.

— Да, — отвечает она многозначительно.

— Хорошо. В десять.

Она легко целует меня в губы.

— Buona notte, il Signor Edmund Farfalla[106].

— Спокойной ночи, Клара, дорогая, — отзываюсь я и смотрю, как она уходит — походка легкая, юная, беззаботная. На углу Виа Ровиано она поворачивает налево, еще раз махнув мне, прежде чем исчезнуть.

Солнце било в окно, когда синьора Праска разбудила меня, вежливо постучав в дверь и тихо окликнув меня по имени. Я с усилием сел, потому что спина болела, а глаза ломило от усталости. Я ненароком задремал на диванчике в гостиной и провел на нем беспокойную ночь, во сне ворочался и потянул спину. Голова, впрочем, была ясной: я никогда не позволяю себе выпить лишнего. Посмотрел на наручные часы. Чуть больше девяти. Я уже много лет не вставал так поздно и мимоходом подумал, что так оно, наверное, и полагается на пенсии.

— Un momenta, signora![107] — выкрикнул я, оправляя одежду, пальцами приглаживая волосы, и, глядясь в стекло одной из картин вместо зеркала, попытался придать себе менее встрепанный, более добропорядочный вид. Синьора Праска знает, что я художник, но даже представители богемы не должны переходить границ: она сама мне это как-то сказала.

Я отпер дверь. Она стояла спиной к дверям, будто ожидая, что я предстану перед ней в пижаме или, еще чего доброго, и вовсе почти голышом. Судя по всему, такое уже случалось с ее бывшим жильцом Лотарио.

— Buon giorno, signora[108], — поздоровался я.

Скосив глаза с жеманством, которое было бы больше к лицу невинной девушке, она убедилась, что я полностью одет, тут же развернулась ко мне лицом и протянула руку, в которой крепко держала конверт.

— La posta?[109] — удивился я. — Так рано?

Она затрясла головой.

— No! La posta[110]…

Свободная рука слегка покачалась в воздухе, отметая мой вопрос. Почту обычно приносили не раньше десяти. Кроме того, она никогда не таскала письма мне под дверь.

— Un appunto[111].

— Grazie, signora[112], — поблагодарил я, продолжая удивляться, чего это она залезла под самую крышу.

Она чуть наклонила голову на манер горничной и двинулась к двери.

На конверте не было ни марки, ни адреса, лишь одна строчка аккуратным наклонным почерком — «Signor E. Farfalla». Рука была незнакомая, но инициал сбил меня с толку. Может, это от Клары. Может, от выходца из тени…

При мысли о нем вся морока неспокойного сна снова хлынула в мозг. Я надорвал конверт, не позаботившись проверить содержимое. Письмо было написано на плотной, качественной кремовой бумаге. На единственном листке, аккуратно и четко сложенном пополам, стоял замысловатый водяной знак.

«Дорогой друг,

— прочитал я,

— я вернулся в город, ибо родственнице моей полегчало, и получил вашу прекрасную картину и в высшей степени трогательное письмо. Приходите повидаться. Нам нужно поговорить как мужчине с мужчиной. А может быть — как мужчине со священником. Но я не хочу, чтобы это вас "отпугнуло". Я буду в храме до полудня».

И подпись:

«Пад. Бен.».

Снова сложив листок, я уронил его на кушетку, на которой провел ночь. Потянулся, посмотрел в окно на долину. Солнце уже стояло довольно высоко, то ли ласточки, то ли стрижи расчерчивали воздух, тени начали укорачиваться. У самой границы города я увидел хищника неизвестной птичьей породы, который парил на восходящем потоке, образованном средневековой оборонительной стеной — в этой части она уцелела. Когда птица повернула, я разглядел загнутые кверху кончики крыльев и представил себе отдельные перья, растопыренные, точно пальцы, вцепившиеся в восходящие воздушные токи.

Я отправился в спальню, сбросил измятую одежду и принял долгий, успокаивающий душ — теплые капли катились по телу, смывая не только пот, оставшийся от беспокойного сна, но и ноющую боль в спине. Я основательно намылился гелем для душа, вымыл волосы, досуха вытер их полотенцем. Потом переоделся в свежее, накинул удобный льняной пиджак. Прежде чем выйти из квартиры, проверил свой вальтер. Чистый, блестящий, больше похож на игрушку, чем на смертоносное оружие. Я втянул его запах, и дивный аромат оружейного масла остался в моих ноздрях, когда я закрыл дверь и подергал для надежности ручку.

На улицах было оживленно, я зашагал к длинной череде ступеней, ведущих к собору. На ходу, поглядывая, нет ли где выходца из тени, я размышлял, что же он носит в кармане, какое именно оружие присоветовали ему кино, телевизор или каталоги. Для меня это не имело значения — так, досужий профессиональный интерес. Я долгие годы упражнялся с вальтером и знал его так же хорошо, как журналисты былых времен знали свою видавшую виды «Олимпию» — каждую причуду, каждую металлическую слабость, каждый каприз и каждую глупость.

У подножия мраморной лестницы я остановился и посмотрел вверх. Отсюда, со стороны холма, казалось, что фасад собора опрокинут назад, к небу, что здание откинулось к незримой спинке, как старик, присевший на скамейку в парке Сопротивления 8 сентября.

На ступеньках валялся обычный для Центральной Италии мусор: упаковки от кодаковской и фудживской пленки, корки от нарезанных на ломтики дынь, окурки и несколько бумажных стаканчиков. Я не заметил ни одной иглы для подкожных инъекций, но в щель между двумя каменными плитами на одной из ступеней закатился грязный, растрескавшийся одноразовый шприц.

Поднявшись на самый верх, я остановился и перебрал взглядом все машины, стоявшие у тротуара. Никакого синего «Пежо-309».

Утренняя деятельность у входа в собор так и кипела. Кукловод давал представление примерно дюжине ребятишек, за спинами у которых стояли взрослые. Все до одного туристы. Когда я остановился, центр кукольной сцены занимал пират в треуголке, с кривым кортиком, пришитым к руке. Он что-то верещал по-итальянски. Сзади вдруг высунулся другой персонаж. Это был положительный герой, явившийся зарезать пирата, и в руке у него тоже был кортик. Между куклами завязалась борьба — артист ловко уснащал диалог звоном и бряцаньем стали, которое имитировал языком. Дети застыли, завороженные.

Флейтиста видно не было, жонглер же как раз собирался начать номер с тремя яйцами, одно из которых он время от времени понарошку ронял. Его спутница разрисовывала мелками одну из плит — рисунок был готов примерно наполовину. Я остановился посмотреть: она начертила контур того, что вполне могло бы быть видом с моей лоджии, и теперь закрашивала небо.

На ступенях собора стояла группа туристов с гидом, который указывал им на архитектурные достоинства здания. Пока я смотрел, туристы гуськом потянулись сквозь дверной проем внутрь. Я пересек улицу и собирался было последовать за ними, но тут кто-то пронзительно выкрикнул сзади мое имя.

Время пришло. Я знал, что рано или поздно это случится, и в глубине души сейчас крепко досадовал, что это произошло в таком людном месте. Но на поверхность не всплыло ни единой эмоции. Эмоции все губят, замедляя работу ума.

— Эй! Мистер Мотылек!

Голос был почти таким же высоким, как у кукловода, почти женским, и на долю секунды мне показалось, что он может принадлежать Диндине: та же звенящая нота звучала в тот раз, когда она скандалила с Кларой. Выговор был американский, и, вне всякого сомнения, говорил человек из высшего общества. Голос легко пробился сквозь все звуки, производимые туристами, транспортом и городом.

Я быстро обернулся и смерил глазами улицу. Никакого «пежо» по-прежнему не было видно, и все вроде было совершенно обыденно, вот только у тротуара, между кукловодом и знаком «Парковка запрещена», к которому флейтист обычно привязывал свой зонтик, стоял темно-серый «фиат-стило». Припаркован он был против всех правил, и водитель сидел внутри, но это не вызвало у меня никаких подозрений, ибо в Италии это обычное дело.