Ярмолинец Вадим - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

– Не волнуйтесь, я вас не подведу.

Он записывает адрес Кащея и сообщает, что автобус подъедет за мной в пять-шесть утра в пятницу.

Я хожу по дремлющему на прохладном весеннем солнце городу. Я говорю себе, что это прощание, но связь моя с ним уже давно прервана. Дома из мягкого ракушечника, отбитые углы подъездов, прикрытые ржавой кровельной жестью карнизы, многократно крашенные двери парадных с выбитыми стеклами и ажурными, покрытыми многими слоями краски решетками, высокие окна, за которыми открываются темные провалы квартир. Декорация из печального спектакля, главный герой которого уезжает в Америку на поиски нового счастья. Работник сцены держит руку на рычаге, в ожидании команды: “Давай занавес, Жора!”

Я миную погружающуюся в сумерки улицу Баранова с вывороченной брусчаткой мостовой и многослойными дырами в асфальте тротуаров. Я родился на этой улице и жил до переезда на поселок Таирова. Раньше улица называлась Княженской и под этим именем попала в песню. На Княженской малине они остановились, они остановились отдыхнуть. Здесь остановился “отдыхнуть” перед отъездом из России Бунин. Он квартировал в доме художника Буковецкого. Здесь же жил художник Нилус. Он написал роман о художниках Одессы, который никто не читал. Нилус растворился в потоке первой эмиграции, не оставив по себе большой памяти. В музее на спуске Короленко висело несколько его работ – дети в матросках на мостках, вокруг море, солнце, покой, счастье. Смог ли одесский художник найти это состояние во Франции, где дожил свою жизнь? Темный подъезд ведет во двор дома Буковецкого, где стоит по пояс в ящике земли каменный красноармеец. Асфальт вокруг него поломан и взволнован, на заднике каменеют простыни и пододеяльники. Огромное окно студии, где работал Нилус, покрыто слоем пыли. Из-под осыпавшейся со свода подъезда штукатурки выглядывает камыш. Скоро и этот забытый памятник местной истории рассыплется в прах и будет развеян по миру. Лишь самый завзятый краевед учует в нем йодистый запах моря или горячей степной земли. А другой лишь спросит с удивлением: Одесса? Какая Одесса?

Я оставляю позади высокий и мрачный как крепость Молочный корпус Нового базара. В стеклах огромного окна на фасаде пламенеет вечернее небо. Справа встает и уходит назад, сливается с другими фасадами, серый, как казенная шинель, Главпочтамт. Выплывает и уходит в сторону изрезанная нишами, заставленная колоннами, увешанная каменными венками, вазами и карнизами аптека Гаевского. Гаевского? Кто это Гаевский? Ну, вот же он – безногий слепец у входа, с атлетическим торсом и венком из окаменевших цветов и листьев. Внебрачный отпрыск Гая Юлия Цезаря. Юлий Цезаревич Гаевский. Ссыльный фармацевт и инвалид третьей группы. Там в парадной стоит его кресло на колесах. И каменный Юлий Цезаревич станет прахом. Обломки карниза, который он поддерживает со своей полуобнаженной подругой, засыпят его каталку с лезущей из-под разрезанного дерматина ватой. А еще через сто или двести лет кто-то, стоя на мертвой земле этого места, не подумает даже, что здесь горевали или радовались жизни до него. И начнет все сначала, и будет радоваться, горевать и уйдет, оставив после себя на недолгую память растрепанные цветы на комьях рыжего глинозема. Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после. Все идет в одно место, отец Василий. Все идет в одно и то же место.

Я снова на Соборной площади, снова на скамейке, где когда-то оставил маленькую Полину. Она проснулась и, обхватив себя за плечи, поеживается от вечернего холодка.

– Привет, – говорит. – Ну, что делать будем?

– Я уезжаю.

– Куда?

– В Америку.

– Ничего себе!

Она свыкается с этой мыслью, потом говорит:

– Слушай, возьми меня с собой, а?

– Как я тебя возьму? Пока мы не виделись, столько всего случилось. Я полюбил одну женщину, мы жили с ней, а потом ее убили.

– А может быть, все это только приснилось? Ты оставил меня на скамейке. Я спала, и мне снился сон про тебя. Ты как будто бросил меня и ушел к другой. Тогда я разозлилась и пошла искать кого-нибудь другого. Ходила по каким-то бесконечным улицам, по темным переулкам каким-то, но мне никто не встречался. И потом моя злость ушла, и я стала очень скучать по тебе. Только о тебе и думала. О той нашей ночи, как я запуталась в футболке, а ты целовал меня. Тогда я вернулась сюда, легла и сказала себе: когда я проснусь, он снова будет здесь. И вот ты здесь. Это был только сон.

– Хорошо бы так.

– Так возьмешь меня?

– Как я тебя возьму, если я только о ней и думаю?

– Но ведь ты совсем еще недавно просил об освобождении от болезни и печали.

– Я?

– Ну, а кто говорил: “Отпустите мне всякие болезни и печали и воздыхания?” И вот когда тебе отпуститься, с кем ты будешь тогда, а?

– Я буду священником.

– А я буду матушкой.

– Ты?!

– А что тут такого?

– Перестань, как я тебя возьму? У тебя же нет никаких документов.

– А какие нужны?

– Выездная виза.

– И все?

– Ну да.

– У тебя же осталась ее виза, отдай ее мне. Она тебе все равно не нужна. Мы так похожи с ней, разве ты не видишь?

– Вы совершенно не похожи.

– Мы не похожи только для тебя, потому что ты еще любишь ее, но потом ты полюбишь меня. Нам будет хорошо, поверь мне.

– Я никого не хочу любить.

– Поверь мне, все будет хорошо.

Я закрываю глаза, в надежде на то, что в роящемся мраке на обратной стороне век снова увижу дорогое лицо. Попытки мои безуспешны.

“Митя, поднимайтесь, автобус”.

Кащей стоит надо мной, сунув руки в карманы.

Я наскоро умываюсь и, взяв чемодан, выхожу на улицу. Из окон автобуса на меня смотрят незнакомые лица моих попутчиков. У двери стоит темноволосая девочка с пронзительными голубыми глазами. На ней джинсы “Борман” цвета настоящего индиго, коричневая вельветовая куртка, кеды, в руке – дорожная сумка.

– Это с вами? – мужчина с усами-подковой не скрывает недовольства.

– Это мой сурок, – говорю я. – Посмотрите, какой он маленький.

Я обнимаю Кащея. Последний раз. Черная сутулая фигура в черном обрамлении подъезда теряет свои реальные размеры, удаляется, уходит в землю и исчезает. Дверь автобуса, скрипнув, закрывается.

– Ну что, поехали? – спрашивает водитель.

– Поехали, – отвечаю я.

Нью-Йорк 2008 г.