Толпа - Эдвардс Эмили

Затем наступает очередь письма, которое Эд отправил им шесть дней назад: «Окончание представительства в суде».

«Скотина», — вполголоса говорит Эш. В последовавшей за признаниями Элизабет суматохе Эша, Брай и Эда поспешно увели в комнату ожидания. Позже им сообщили, что судья Бауэр объявил перерыв в судебном заседании, — по-видимому, чтобы все пришли в себя, а он смог решить, как быть дальше.

Пока Эш пытался успокоить Брай, Эд, как был в парике, уселся во главе небольшого стола и с широченной улыбкой, открывающей белоснежные зубы, сказал:

— Что я тебе говорил, Эш? Она должна была совершить хотя бы одну грубую ошибку. Любой приличный барристер достал бы копии врачебных записей и понял, что оснований для иска быть не может.

Он откинулся на стуле, сыто улыбаясь. Эш, если бы не рыдающая у него на руках Брай, с огромным удовольствием сказал бы Эду, в какого бесчувственного урода тот превратился.

Сидя на кухне, Эш открывает одно из присланных Эдом видео. На экране появляется ярко освещенная студия. Телеведущий обращается к висящим в воздухе изображениям Эда и женщины, которая представлена как доктор Маргарет Кросс, клинический психолог. Эд улыбается тонкими губами и рассказывает ведущему, что его клиенты «испытывают облегчение от того, что дело закрыто, и просят общественность и прессу уважать их право на личную жизнь в это трудное время».

Ведущий спрашивает, станет ли это дело началом дискуссии об обязательной вакцинации. Склонив голову набок, Эд говорит: «Мне кажется, оно уже проложило дорогу для необходимой…», — Эш проматывает вперед. Он уже наслушался Эда в суде, и даже заплатил бы, чтобы больше никогда его не слышать. Он останавливает перемотку, когда ведущий обращается к доктору Кросс:

— Доктор Кросс, вот один из вопросов, которым вновь и вновь задаются пользователи социальных сетей: действительно ли миссис Чемберлен верила, что не может вакцинировать дочь, или же она, как достаточно прямолинейно выразились в одной из газет, «наглая лгунья»?

— Да, в последнее время я часто слышу этот вопрос. Думаю, после рождения дочери миссис Чемберлен страдала от недиагностированной послеродовой депрессии. Она была крайне обеспокоена состоянием здоровья дочери, особенно из-за ее судорог, и чувствовала себя неспособной принять решение, касающееся дочери. Решив не вакцинировать дочь, она, по сути, отказалась делать трудный выбор. Полагаю, когда она начала восстанавливаться, то переосмыслила события удобным для себя образом. Думаю, тогда она и начала повторять то, что казалось ей правдой. Психологи называют это эффектом иллюзии правды, и он довольно распространен при послеродовой депрессии. Эффект заключается в том, что чем чаще человек что-то повторяет, пусть даже зная, что это ложь, тем сильнее он в это верит.

— Бр-р-р!

Брай и Альба вместе с порывом холодного ветра вваливаются в дом с заднего входа, каждая несет ведро с плющом. Его плети выпадают из ведер, словно пытаются сбежать. Брай замечает, что Эш закрыл видео, но ничего не говорит. Они не обсуждают суд при Альбе. Однажды с ней, конечно, придется поговорить, но не сейчас, когда ей всего четыре года. И не перед самым Рождеством. Ручкой в перчатке Альба хватает целую охапку плюща и щекочет шею Эша, а он подхватывает ее на руки и тоже щекочет, пока все ее лицо не становится красным, и Брай с улыбкой просит его прекратить.

Самое важное, что они обсуждают, — это что Санта любит больше: сладкие пирожки или рождественский торт? Они болтают, пока Альба не засыпает, и они снова лежат у печки, на покрывале из старых овечьих шкур. Сегодня вечером, впервые после окончания суда, глаза у Брай сухие. Она бросает на Эша испытующий взгляд — это значит, что ей хочется поговорить. Эш кивает, показывая, что готов выслушать. Брай пристально смотрит на него и говорит:

— Я думала про следующий год. Может быть, нам стоит вернуться в Лондон?

Эш удивлен. Он, как и Брай, не хочет возвращаться в Фарли — когда они там, их будто что-то душит. Им никогда не удастся окончательно отмыться от суда, и, что еще важнее, из-за всего этого Альбе будет трудно в школе. Но он думал, что Брай предложит Корнуолл или Шотландию — места, где она могла бы часами бродить по полям, напоминающим огромную раскрытую ладонь. Все что угодно, но только не Лондон.

— Думаю, Лондон — это разумный выбор. Мы хорошо с ним знакомы, будем ближе к твоим мальчикам, и еще там столько хороших школ для Альбы и вариантов работы для нас обоих… И, конечно, плюс в том, что нас там не знают.

Эш кивает. Возможность исчезнуть, мгновенно раствориться стала новым обязательным условием при любом обсуждении планов на будущее. Эш гладит Брай по руке и повторяет то, что уже говорил раньше:

— Я просто хочу, чтобы мы были вместе, не торопились и смогли спокойно обсудить, что делать дальше. Но да, Лондон — это вариант. Определенно вариант.

Она отворачивается, кивает, и Эш понимает, что ей нужно сказать еще что-то, но она пока не готова. Он просто ждет и смотрит, как оранжевые языки пламени дочерна вылизывают изнутри печку, и тогда Брай поворачивается к нему.

— Я думаю, мне нужно увидеть ее, Эш.

Ночная темнота сменилась слабым светом, словно огромная дверь открылась медленно и со скрипом. В это время года птиц нет, их заменили журналисты. Уже несколько дней они дежурят возле дома и выкрикивают имя Элизабет, как будто потерялись и надеются, что она их отыщет. Пару дней назад она просмотрела несколько комментариев в интернете. Как только ее не называли — от стервы, жаждущей внимания прессы, до психопатки. Странно, но даже самые изощренные комментарии задевали лишь слегка. А вот те, что были написаны сочувствовавшими ей женщинами, которые делились своими историями о послеродовой депрессии, женщинами, которые обвиняли общество в недостаточной заботе о молодых матерях, — те ранили Элизабет в самое сердце. «Элизабет Чемберлен, — писала одна журналистка, — как и любой родитель, пыталась поступить так, как было бы лучше для ее семьи. Пыталась ее защитить. Она поступила плохо, действительно плохо, потому что была нездорова, а не потому что хотела навредить». Элизабет не понимала, почему, но сострадание причиняло ей больше боли, чем жестокость.

Однако сегодня впервые журналистов снаружи нет. Джек говорил ей, что сегодня особенный день, но Элизабет не помнит, почему. Ну и пусть, все равно ничего не изменится. Она будет лежать здесь, час за часом, на занемевшем боку, неподвижно свернувшись в мягкой кроватке дочери, в ожидании дня или ночи. Неважно, что там снаружи. Она накричала на Джека, когда он попытался включить свет. Единственное, чего она хочет, — оставаться в темноте, словно темнота делает ее ближе к Клемми. Словно бредя на ощупь в бесконечной тьме, они каким-то образом найдут в ней друг друга. Тогда Элизабет прижмется к своей малышке, и та станет первой, кто услышит правду о том, что произошло с ними обеими семь лет назад.