Джулия Стюарт - Сват из Перигора

Лизетт Робер как раз успела наполнить очередную ванну, когда наверху, точно крышки сотен кастрюль, задребезжала волнистая черепица цвета лосося. Тотчас узнав этот звук, повитуха бросилась закрывать все окна и ставни, ибо хорошо помнила, чем это закончилось в прошлый раз. Убедившись, что все заперто, она решила найти применение подсолнухам, залетевшим в окно гостиной. Отрезав корни, Лизетт Робер поставила подсолнухи в вазу — украсить последние часы своей жизни. После чего заглянула в холодильник, размышляя, чем бы отужинать на прощанье, и пожалела, что не сходила вовремя в супермаркет.

Стуки у двери раздались, когда Лизетт Робер стояла на стуле в кухне и рылась в буфете в поисках чего-нибудь, подходящего столь знаменательному событию, как приближение собственной смерти. Решив, что это стучат стебли кукурузы, которые к тому времени уже взлетали в воздух, она не придала странным звукам никакого значения. Но когда стуки раздались вновь, повитуха — в надежде, что кто-нибудь с более качественно укомплектованным буфетом пришел пригласить ее разделить трапезу в смертный час, — открыла дверь.

Обнаружив на пороге человека из совета, Лизетт Робер мигом забыла о своей досаде по поводу недостатка приличного провианта и пригласила гостя войти. Но такова была сила ветра, что Жан-Франсуа Лаффоре — который одной рукой вцепился в дверной косяк, а другой — в свой портфель из мягкой кожи — вдруг исчез, и понадобилось несколько долгих минут, прежде чем он, шатаясь, снова возник в поле ее зрения. Не медля ни секунды, Лизетт Робер цапнула его за рубашку, втянула в дом и закрыла дверь.

После того как Жан-Франсуа Лаффоре пригладил волосы, заправил рубашку в брюки и извинился за беспокойство, он объявил, что пришел по делам службы. Прижимая портфель к животу, человек из совета объяснил, что получил большое количество сигналов от местного населения о том, что Лизетт Робер продолжает принимать ванны. И хотя сам он всецело осознает, что стояние под душем в пластмассовой кабинке на Пляс-дю-Марш не идет ни в какое сравнение с непревзойденным удовольствием, которое получаешь, сидя в собственной ванне, он вынужден напомнить хозяйке дома, что это запрещено.

Лизетт Робер, проинформировавшая о своих преступных деяниях максимально возможное число односельчан, тотчас признала вину. Она пригласила инспектора наверх и показала последнее из своих правонарушений. Стоя у края ванны и глядя на розовую губку, неторопливо скользившую по теплой воде, она попросила человека из совета учесть еще минимум дюжину подобных проступков с ее стороны.

Они вернулись на кухню, и Жан-Франсуа Лаффоре тут же присел за стол — рядом с подсолнухами, которые Лизетт Робер поставила в вазу, дабы украсить предсмертный час. Вынув из мягкого кожаного портфеля чистый бланк, человек из совета старательно заполнил его печатными буквами, не желая отходить в мир иной, не исполнив служебный долг. Под жуткие завывания в трубе дымохода он попросил Лизетт Робер поставить внизу подпись и дату. Когда оформленный бланк вернулся в портфель, Жан-Франсуа Лаффоре облегченно откинулся на спинку стула и с удовольствием пригубил «пино» из бокала, что налила ему повитуха. И после того как они разделались с двумя банками паштета из дикого кабана и половинкой багета, запивая еду лучшим из всех красных вин, что нашлись в погребе, человек из совета охотно принял предложение Лизетт Робер присоединиться к ней в ванне.

Первым же делом Гийом Ладусет поспешил проверить, как там его матушка. Мадам Ладусет он нашел у нее дома: вытянув голенастые, как у цапли, ноги, старушка сидела на полу в кухне и с предовольнейшим видом доила козу, занесенную ветром в раскрытое окно. Убедившись, что матушка в безопасности, Гийом кинулся вниз по Рю-дю-Шато — той, что действительно вела к замку. Ураган с такой яростью лупил в грудь, что он едва мог дышать.

Нагнув голову, Гийом попытался пересечь двор замка, но ветер схватил его за ноги и шмякнул о выбеленную солнцем дверь. Поднявшись с земли, сваха замолотил по двери кулаками, но ответа не последовало. Чувствуя, что буря вновь норовит оттащить его за лодыжки, он оставил приличия, ввалился в дом и, подперев дверь спиной, кое-как запер ее. Под барабанную дробь гравия, что закручивался волчком во дворе и обстреливал окна замка, сваха громко позвал хозяйку, но никто ему не ответил. По коридору с фиолетовой плесенью, сейчас более напоминавшей по цвету свежую кровь, он прошел в кухню со сводчатым потолком. Медная утварь на крючках грохотала и тряслась, точно бесноватая. Гийом огляделся, но деревянное кресло, сиденье которого сдвигалось, открывая тайник, куда в былые времена прятали соль от сборщика налогов, оказалось пустым. Вернувшись обратно тем же путем, он очутился в гостиной с полом pisé — но никто не прятался под длинным дубовым столом, украденным из монастыря. Сваха метнулся по коридору — мимо комода, скудно инкрустированного перламутром, — рывком открыл двери в grand salon, но обнаружил на перекидном двустороннем полу лишь три еще теплых трупика ласточек.

Под грохот черепицы, что градом сыпалась с крыши во двор, Гийом открыл тяжелые двери оружейной, забитой железными нагрудниками, инкрустированными перламутром мушкетами и старинными двуручными мечами. Но внутри его встретил один лишь смрад поражения. Он спустился в темницу, но во мраке глаза его различили лишь ржавые цепи да царапины на стене. Неожиданно он наткнулся на потайную дверь и очутился в подземном ходе, ведущем в часовню конца XV века, что была отстроена заново руками прокаженных. Но в часовне не оказалось ни единой души, преклонившей колени и молящейся о спасении. Он прошел подземный ход до конца и вышел через маленькую дверцу за дымоходом.

Каменная винтовая лестница, давно нуждающаяся в ремонте, привела Гийома в коридор, увешанный выцветшими гобеленами; обрывки ветра, точно когтями, вцарапывались в трещины вокруг окон. В спальне он опустился на колени — заглянуть под кровать Эмилии Фрэсс, и тут взгляд его упал на листок бумаги. Высохшее на солнце, любовное послание лежало на ночном столике рядом со стаканом подрагивающей воды. Он увидел след от укуса там, где когда-то была его подпись, и еще раз перечитал все, что смог разобрать в расплывшихся кляксах сдобренного ромом crème pâtissière. Глаза Гийома скользили по излияниям обожания и благоговения, и невыплаканные слезы страсти, что копились в его душе двадцать девять лет, заставили сваху поморщиться от боли. Он схватил авторучку, лежавшую рядом с ночником, подписал письмо второй раз, вернул листок на тумбочку и продолжил поиски в башне.

Когда в замке не осталось ни одного уголка, куда не заглянул бы Гийом, уже охрипший, выкрикивая заветное имя, он побрел, шатаясь, как пьяный, обратно через двор. Ветер терзал и мучил его, и огромные каменные зубцы рушились на землю вокруг. Гийом достиг подъемного моста, но тягостный гул за спиной заставил его обернуться. К ужасу своему, он увидел, как ветер срывает с часовни крышу, точно крышку консервной банки. Несколько секунд она провисела в воздухе, пока ураганные порывы, будто соперничая друг с другом, рвали ее то вправо, то влево. Внезапно они отступили, и крыша сверзлась с небес в зловещей тиши, с грохотом обрушившись наземь в нескольких футах от ошалевшего Гийома. Именно в этот момент сваха сообразил, что пора бежать.

Когда Гийом Ладусет забарабанил в дверь бара «Сен-Жюс», умоляя впустить его, там уже находилась довольно внушительная толпа пытающихся забыть о жизни, что прожита зря и которой они вот-вот лишатся навеки. Наконец его стук услышали, дверь открылась, и чудовищный порыв ветра втолкнул сваху внутрь. Пока несколько односельчан боролись с дверью, столы и стулья швырнуло к противоположной стене. Гийом Ладусет спросил, не видел ли кто Эмилию Фрэсс. На мгновение в баре воцарилась полная тишина, а затем Сандрин Фурнье и мсье Моро в один голос ответили, что видели, как Эмилия шла по направлению к лесу. Сваха взял себе выпить и сел у окна, глядя на Пляс-дю-Марш, по которой кубарем носилась мебель с террасы бара. Прорвавшийся под дверь ветер вцепился Гийому в лодыжки, и он понял, что шансов у владелицы замка нет.

Односельчане уже готовились приступить к многословному процессу признания в смертных грехах, но тут кто-то яростно заколотил снаружи. Сердце Гийома сжалось, и он вскочил, чтобы отворить дверь. Но тот, кто, шатаясь, ввалился в бар, оказался совсем не похожим на Эмилию. Борода незнакомца испанским мохом свисала до пупка, а сам он был такого обхвата, что Фабрис Рибу не на шутку забеспокоился насчет целости своих барных стульев.

— Это же Патрис Бодэн, наш аптекарь! — вскричала Модест Симон, обретшая вдруг голос впервые за последние семь лет. — Он вернулся!

Первой, кто проснулся наутро после второго мини-торнадо, была мадам Ладусет. Она безмятежно проспала всю ночь, нисколько не опасаясь за свою жизнь — ведь над изголовьем висели травы La Saint-Jean, ваза с лунником стояла на тумбочке у кровати, а в желудке мирно плескалось козье молоко. Надев зеленое с узорами платье, купленное в палатке на местном рынке, и черные туфли, скрывавшие тот факт, что большой палец ее левой ноги смотрел на северо-запад, а правой — на северо-восток, старушка открыла дверь и застыла в изумлении: Амур-сюр-Белль выглядела еще уродливее обычного.