Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)

И он решительно шагнул в комнату, прошел на кухню и, прежде чем сесть и начать разговор, посмотрел на настенные часы и задумчиво усмехнулся. Было без десяти десять.

Я стою на остановке автобуса.

В толпе ожидающих.

Зима.

Вечер.

Ветер.

Пыль.

В декабре был снег, в январе была оттепель, в феврале ударил мороз, и ветры носят пыль и прошлогодние листья туда и сюда по голому городу.

Пыль на дорогах и тротуарах.

Пылью покрыты островки наледи; кажется, это какие-то серые наросты на асфальте. Пыль из-под колес проносящихся мимо машин.

Ветер обдает пылью сзади, машины – спереди, выбирай.

Впрочем, выбор сделан, сказано же: сзади – ветер, спереди – машины.

Дорога.

Автобуса нет уже минут двадцать, и по моим предчувствиям, ждать еще полчаса. Это маршрут в окраинный микрорайон, где пока всего четыре дома-башни. Обещают, будет больше – десять, а то и двенадцать. А имя микрорайону дали: «1-й Перспективный». Не мы последние, значит…

Когда построят остальные дома, пустят великое множество автобусов. Пока ходят три. Три – это праздник. Обычно – два. Еще обычнее – один.

Он идет полчаса туда и полчаса обратно, здесь поворот, конечная остановка.

Или начальная – для ждущих.

Если допустить (что я всегда делаю) возможность ухода автобуса перед самым твоим носом, то ждать – час. На это и настраиваешься. И какая же радость, когда не час, а – пятьдесят минут! А сорок?! А двадцать! А – взял и вывернул тут же, не успеешь соскучиться, мило и человеколюбиво светя фарами, большой и добрый, словно из детского мультфильма, где все вдруг становятся добры – и крокодилы, и волки, и автобусы…

Вредно – смотреть по телевизору все подряд, мы в этой ожидающей толпе уже знаем друг друга в лицо.

Но мы не разговариваем – если не близкие соседи, не муж и жена, не любовник и любовница, не подруга и подруга, не друг и друг, не свихнувшийся старик и тот, с кем он говорит, ему все равно, с кем говорить.

Он ругает жизнь целиком и непоявляющийся автобус в частности.

Потом он проберется к кабине водителя и будет костерить водителя. Он страшно надоел водителям. Может, поэтому они и ломают свои автобусы – чтобы не выслушивать глупости старика? Толпа ожидающих наверняка тоже это подозревает, как и я, и тоже не любит старика.

Почему – тоже? Я не люблю старика?

Я – не не люблю. Именно так: не не люблю.

Толпа не любит и себя самое. Чем больше она становится, тем теснее будет в автобусе. Многие сейчас озабочены тем, как заранее угадать – и оказаться перед одной из дверей, и первыми, в давке, пролезть, и занять сидячее место.

Дело в том, что автобус останавливается всегда по-разному. Чуть не доезжая павильона остановки, чуть дальше. И очень редко – напротив павильона, напротив основной массы. Опасается, наверное, что при прямом напоре, а не боковом – искоса сзади или искоса спереди – народ просто опрокинет автобус.

Люди маются и тихонько передвигаются. Здесь? Или здесь? Все равно не угадаешь, с тоской думают они,

Нет, не угадаешь – и от павильона отходить боязно. Туда пойдешь – а автобус в противололожной стороне остановится. Сюда пойдешь – а автобус… Посередке вернее.

Ах, какая банальщина, однако…

Но это для вас банальщина – нет, не для тех, кто в быстрых, резвых автомобилях проносится мимо, вздымая пыль, о них и речи нет, а для тех, кто пользуется оживленными маршрутами: пять, шесть, восемь автобусов на линии!

А для нас – каждый вечер, каждое утро и снова вечер, и снова утро – библейщина, граждане. Господа.

В начале был автобус.

И кроме него ничего не было.

И бесприютный дух метался над домами и людьми.

И вот ты стал. И сказал Господь, что это хорошо весьма.

Но его нет.

Все многолюдней толпа. Некоторые не выдерживают, ловят такси, частников. Те, у кого нетерпения столь же много, как денег. Или те, кто едет на день рождения, на свадьбу, вечеринку и т. п. – не каждый день, можно и потратиться. Тем более что им, непривычным, кажется диким, невероятным каждый день тратить полтора-два часа (час сама дорога туда-обратно плюс ожидание), они говорят: «Нет, это с ума сойти, как там люди живут!»

Обстоятельства припрут – согласишься жить и подальше.

Вам просто повезло.

А кому-то – нет.

Хорошо, что в толпе ни соседей, ни знакомых.

Не люблю коротать ожидание разговорами.

Ждать – так уж ждать.

Разговоры иногда приводят в бешенство.

Наша остановка – после перекрестка.

Красный свет – редкие машины заворачивают, едут мимо, набирают скорость.

Зеленый – нетерпеливые с той стороны срываются.

А их догоняют и обгоняют те, кто не останавливался перед светофором, не потерял скорости.

Я стою и смотрю на них, не провожая взглядом.

Щурю глаза от пыли.

Вдруг из одной машины, из окна, вылетает какой-то предмет, летит с такой же скоростью, как и машина, – в мою сторону. А скорость машины велика.

Летит в меня.

Итак, я стояла на остановке автобуса.

Из машины вылетела банка. Красная с белыми буквами жестянка из-под пива.

Вылетела, пестро и весело кувыркаясь.

И попала мне в глаз. В бровь.

Отскочила, как от неодушевленного предмета, – и забренчала по асфальту.

Сперва – неожиданная боль.

Потом – горячее на глаз. Кровь.

Я полезла в сумочку за платком, но вспомнила: у меня ведь насморк, платок грязный, еще инфекцию в кровь занесешь. А кровь уже перелилась на щеку. Ни бумажки какой-нибудь, ничего подходящего нет в сумочке.

Ладно, вытру платком – глаз, щеку, не касаясь раны.

Разозлилась ужасно, сначала сама на себя.

Ведь со мной произошло то, что я ненавижу более всего на свете: со мной произошла бытовая история. «Слыхали? Женщину на остановке убило! Машина мимо ехала, швырнули какие-то гады банку железную. В висок – и насмерть!» Это и есть бытовая история. Каблук у сапога отлетел. Квартиру при разводе разменять. Слесаря неделю не дозовешься, а кран течет. Банкой швырнули, в голову попали, убили. Ой, кошмар, ой, бардак! – Да, да, да… – кивая с печальным удовлетворением.

– Вот сволочи! – возмущается кто-то в толпе.

– Номер бы записать! – откликаются.

– Убивать таких надо!

– На какие шиши такие машины покупают, интересно?

– Воруют. Все воруют.

– А тебе завидно?

– Мне? Да плевать я хотел! Я зато сплю спокойно.

– А они еще спокойней.

– Ну уж да! Того застрелили, этого прирезали! Бандитье сплошное!

– Почему обязательно?

– Скоро не банки, а гранаты по нам бросать будут. А мы будем молчать.

– Ну, кричи. Легче станет.

– Я сейчас крикну кому-то. Издеватель, гаденыш!

– А вот не подеретесь! А вот не подеретесь!

– Все мы идиоты. По мере силе возможности.

– Женщина, вам в травмпункт надо. Серьезное дело, в трамвопункт вам надо!

Это мне, что ли?

Я даже не поняла, а когда поняла, разозлилась еще больше.

Меня взбесило, что в голосе этом участливом было то – опять-таки бытовое – знание жизни, от которого меня тошнит.

Эти люди все знают. В каких случаях надо идти в травмпункт и где он находится (а женщина – это был женский голос – уже толковала мне, незрячей, как пройти к травмпункту при Второй городской больнице), они знают, сколько чашек воды нужно на чашку крупы как манной, так и гречневой (я путаюсь до сих пор), они знают, чем стирать белье при отсутствии мыла и стирального порошка, они знают, куда жаловаться, от кого требовать, кому и сколько дать, с кого и сколько взять, они знают все, но они не знают – и это меня добавочно бесит – что за квартиру «платят», а не «плотют», что в кастрюлю «кладут», а не «ложат» и что «травмпункт» хоть и трудное слово, да еще на холоде, но все-таки никак не «трампунк», так отчетливо, с полной уверенностью именно в таком звучании слова, произносила его невидимая тетка – горячим, несмотря на холод, ртом, эти тетки всегда почему-то горячи, они не мерзнут, не тонут, они коня на скаку остановят, в пылающую избу войдут, они в «трампунк» дорогу наизусть знают. Вот наши отличия: я знаю, как правильно звучит (и даже как пишется), но не знаю туда дороги, а она понятия не имеет, как правильно звучит (и тем более пишется), но зато ей известно, где это находится.

– Отстаньте вы! – сказала я тетке.

– Вот! – удивилась она. – Ей же добра хочешь, а она… Значит, не болит!

Хочешь добра, мысленно сказала я ей, так доведи меня, дура, у меня один глаз слипся от крови, второй закрыт от пыли и боли, от слез.

Никаких трампунков, решила я. Домой. Промою рану спиртом. Нет, не промою, спирта нет, выпили гости, не оставили, хоть я и просила – чтобы сделать лосьон по одному рецепту, забыли, да я и сама забыла. Духами промыть, заклеить пластырем. Но кровь не унималась, вдруг закружилась голова, мне стало страшно. Я вытерла второй, слезящийся глаз, увидела женщину в черной плюшевой шубейке и сером пуховом платке, с обиженным интересом глядящую на меня, и спросила, вежливо, как могла: