Виктор Пелевин - Чапаев и Пустота

Я понял, где может быть Чапаев. Пройдя вдоль забора метров сорок, я огляделся по сторонам. Видно никого не было. Подпрыгнув, я ухватился руками за край стены, кое-как подтянулся, перевалился через нее и спрыгнул вниз.

Вокруг было темно; огни костров заслонял черный силуэт молчащей усадьбы. Ощупью пробираясь между мокрыми от недавнего дождя деревьями, я добрался до спуска в овраг, поскользнулся и съехал туда на спине. Невидимый ручей журчал где-то справа; выставив руки перед собой, я пошел на его звук и через несколько шагов увидел между стволов освещенное окошко бани.

– Входи, Петька, – крикнул Чапаев в ответ на мой стук.

Он сидел за знакомым дощатым столом, на котором стояла огромная бутыль с самогоном, несколько стаканов и тарелок, керосиновая лампа и пухлая папка с бумагами; на нем была расстегнутая до пупа длинная белая рубаха навыпуск, и он был уже изрядно пьян.

– Что скажешь? – спросил он.

– Кажется, вы собирались решить проблему с красными ткачами, – сказал я.

– Я ее и решаю, – сказал Чапаев и разлил самогон по двум стаканам.

– Как я посмотрю, Котовский хорошо вас знает, – сказал я.

– Правильно, – ответил Чапаев, – я его тоже хорошо знаю.

– Он только что уехал вечерним поездом в Париж. Мне кажется, что мы сильно ошиблись, не последовав его примеру.

Чапаев зажмурился.

– Но в нас горит еще желанье, – нараспев прочел он, – к нему уходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда…

– Тоже читали? Очень польщен, – сказал я, и сразу же с тоской подумал, что «тоже» здесь неуместно. – Послушайте, если мы выйдем прямо сейчас, то можем еще успеть на поезд.

– А чего я не видел в этом Париже, – сказал Чапаев.

– Видимо, того, что мы скоро увидим здесь, – сказал я.

Чапаев ухмыльнулся.

– Это ты, Петька, верно говоришь.

– Кстати, – сказал я озабоченно, – а где сейчас Анна? В доме небезопасно.

– Я ей задание дал, – сказал Чапаев, – скоро подойдет. С ней все в порядке. Да ты садись давай. Я все тебя жду, жду – полбутылки уже выпил.

Я сел напротив.

– Твое здоровье.

Я пожал плечами. Делать было нечего.

– Ваше здоровье, Василий Иванович.

Мы выпили, и Чапаев задумчиво уставился на тусклый огонек керосиновой лампы.

– Я тут думал о твоих кошмарах, – сказал он, положив ладонь на папку. – Все истории, которые ты написал, перечитал. И про Сердюка, и про Марию этого, и про врачей, и про бандитов. Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как ты от всего этого просыпаешься?

– Нет, – сказал я.

– А ну-ка попробуй вспомнить.

Я задумался.

– Просто в какой-то момент становится ясно, что это сон, и все, – сказал я нерешительно. – Когда становится уж слишком не по себе, вдруг понимаешь, что бояться на самом деле нечего, потому что…

– Почему?

– Я пытаюсь подобрать слова. Я бы сказал так – потому что есть куда просыпаться.

Чапаев хлопнул ладонью по столу.

– А куда именно просыпаться?

На этот вопрос ответа у меня не было.

– Не знаю, – сказал я.

Чапаев поднял на меня глаза и улыбнулся. Мне вдруг престало казаться, что он пьян.

– Молодец, – сказал он. – Вот именно туда. Как только тебя подхватывает поток сновидений, ты сам становишься его частью, потому что в этом потоке все относительно, все движется и нет ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Когда тебя засасывает в водоворот, ты этого не понимаешь, потому что сам движешься вместе с водой и она кажется неподвижной. Так во сне появляется ощущение реальности. Но есть точка, неподвижная не относительно чего-то другого, а неподвижная абсолютно, и она называется «не знаю». Когда ты попадаешь в нее во сне, ты просыпаешься – точнее, сначала ты просыпаешься в нее. А уже потом, – он обвел рукой комнату, – сюда.

Из-за стены долетела дробь пулеметной очереди, потом раздался взрыв, и стекло в окне задребезжало.

– Но эта же точка есть в жизни, – продолжал Чапаев, – абсолютно неподвижная, относительно которой вся эта жизнь – такой же сон, как твои истории. Все на свете – просто водоворот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь.

Он выделил слово «знаешь» интонацией.

Я встал и подошел к окну.

– Слушайте, Чапаев, они, кажется подожгли усадьбу.

– Что поделать, Петька, – сказал Чапаев, – так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома.

– Я согласен, – сказал я, садясь напротив, – все это замечательно, водоворот мыслей и так далее. Мир делается реальным и нереальным, я это все хорошо понимаю. Но сейчас сюда придут очень неприятные личности… Понимаете, я не хочу сказать, что они реальны, но нас они заставят ощутить свою реальность в полной мере.

– Меня? – спросил Чапаев. – Никогда. Вот смотри.

Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом.

– Смотри, Петька. Самогон сам по себе не имеет формы. Вот стакан, вот блюдце. Какая из этих форм настоящая?

– Обе, – сказал я. – Обе настоящие.

Чапаев аккуратно выпил самогон из блюдца, потом из стакана, и по очереди с силой швырнул их в стену. И блюдце, и стакан разлетелись на мелкие осколки.

– Петька, – сказал он, – смотри и запоминай. Если ты настоящий, то действительно смерть придет. Даже я тебе помочь не смогу. Я тебя еще раз спрашиваю. Вот стаканы, вот бутылка. Какая из этих форм настоящая?

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Показать? – спросил Чапаев.

– Покажите.

Он покачнулся, сунул руку под стол и вытащил свой никелированный маузер. Я едва успел схватить его за кисть.

– Хорошо, хорошо. Только не надо по бутылке стрелять.

– Правильно, Петька. Давай лучше выпьем.

Наполнив стаканы, Чапаев задумался. Казалось, он никак не мог подобрать нужные слова.

– На самом деле, – сказал он наконец, – для самогона нет ни блюдца, ни стакана, ни бутылки, а есть только он сам. Поэтому все, что может появиться или исчезнуть, – это набор пустых форм, которых не существует, пока самогон их не примет. Нальешь самогон в блюдце – это ад, нальешь в чашку – это рай. А мы вот пьем из стаканов. Это, Петька, и делает нас людьми. Понял?

За окном опять грохнуло. Уже не надо было подходить к нему, чтобы увидеть в стекле багровые отблески пожара.

– Кстати, насчет ада, – сказал я, – не помню, говорил я вам или нет. Знаете, почему нас так долго не трогают эти ткачи?

– Почему?

– Потому что они искренне верят, что вы продали душу дьяволу.

– Да? – удивленно спросил Чапаев. – Интересно. А кто продает душу?

– В каком смысле?

– Ну вот говорят – продал душу дьяволу, продал душу Богу. А кто тот, кто ее продает? Он же должен отличаться от того, что продает, чтобы это продать?

– Знаете, Чапаев, – сказал я, – мое католическое воспитание не позволяет мне шутить такими вещами.

– Понимаю, – сказал Чапаев. – Я знаю, откуда идут эти слухи. Ко мне тут действительно приходил один человек, который интересовался, как продать душу дьяволу. Такой штабс-капитан Овечкин. Ты с ним знаком?

– Встречались в ресторане.

– Я ему объяснил, как это можно сделать. И он совершил весь ритуал с большой аккуратностью.

– И что случилось?

– Ничего особенного. Денег у него не появилось, вечной молодости – тоже. Единственное, что произошло, – во всех полковых документах вместо фамилии «Овечкин» появилась фамилия «Козлов».

– Это почему так?

– Нехорошо быть обманщиком. Как можно продавать то, чего у тебя нет?

– Так что же выходит, – спросил я, – у Овечкина нет души?

– Конечно нет, – сказал Чапаев.

– А у вас?

Чапаев секунду словно вглядывался в себя, а потом отрицательно помотал головой.

– А у меня есть? – спросил я.

– Нет, – сказал Чапаев.

Видимо, на моем лице отразилось смятение, потому что Чапаев ухмыльнулся и потрепал меня по локтю.

– Нету, Петька, никакой души ни у меня, ни у тебя, ни у штабс-капитана Овечкина. Это у души есть Овечкин, Чапаев, Петька. Про душу нельзя сказать, что она у всех разная, нельзя сказать, что у всех одна. Если и можно что-то про нее сказать, так это то, что ее тоже нет.

– Вот тут я уже совсем ничего не понимаю.

– Это такое дело, Петька… Тут и Котовский ошибся. Помнишь, была такая лампа с воском?

– Помню.

– Котовский понял, что формы нет. Но вот что воска нет, он не понял.

– Почему его нет?

– А потому, Петька, – слушай меня внимательно – потому что и воск, и самогон могут принять любую форму, но и сами они – всего лишь формы.

– Формы чего?

– Вот тут и фокус. Это формы, про которые можно сказать только то, что ничего такого, что их принимает, нет. Понимаешь? Поэтому на самом деле нет ни воска, ни самогона. Нет ничего. И даже этого «нет» тоже нет.