Йенс Грёндаль - Молчание в октябре

Астрид, должно быть, прибыла в Лиссабон лишь в конце дня. Если ей дали номер с видом на реку, она наверняка постояла на террасе, глядя на плоские поверхности черепичных крыш между бруствером крепости и рекой, которая столь широка, что ее противоположный берег в дождливую погоду видится лишь как синеватая, едва различимая полоска. Я представил себе, как она стоит некоторое время с закрытыми глазами, подняв лицо к белесому свету, а дождь моросит, увлажняя ее волосы и орошая щеки и лоб, и проникает сквозь блузку, создавая ощущение, будто чьи-то прохладные кончики пальцев слегка касаются ее плеч. Так она, быть может, сидела, вдыхая запах пыли, растворившейся во влажном воздухе. Так она, может быть, постояла снова, прежде чем войти в комнату и лечь на постель, не сняв одежды. В тот раз, когда мы были вместе, я оставил балконную дверь открытой, хотя было прохладно, и снял туфли с ее ног, прежде чем лечь рядом с нею. Мы еще даже не распаковали вещи. Я положил руку, обняв ее, и спрятал лицо в тень, образовавшуюся между нашими телами. Наше путешествие окончилось, Лиссабон, последний город в Европе, был конечным пунктом поездки. Так сказала она с усталой улыбкой, когда шоссе вывело нас к предместью города с дешевыми, барачного типа домами из бетона. Она лежала на животе с закрытыми глазами, я накрыл ее покрывалом. Она провела по моим волосам спокойным, медленным движением рук, и теплое дыхание из ее ноздрей коснулось моего лица вместе со слабым запахом пота, ее запахом. Так мы лежали оба, совсем тихо и неподвижно, я — положив руку ей на спину и чувствуя ее дыхание ладонью, как медленное движение поясницы, под теплым участком кожи между блузкой и колготками. Я не знал, уснула ли она. Возможно, Астрид все же заподозрила что-то в моем молчании? Быть может, в ее мыслях возникла набольшая трещина, куда проник холодный воздух? Воздух из чужого мира, который лишь на первый взгляд походил на тот мир, в котором она жила рядом со мной и который мы так долго создавали. Ее мир мог вместиться в мой, но для моего мира не было места в ее, в котором возникло это различие, и потому теперь наши знания больше не были одними и теми же. Могу ли я избежать того, чтобы сделать ее меньше, чем она должна быть? Разве не должен я покинуть ее теперь, когда мы живем в разных мирах? Разве я уже не отнял у нее слишком много времени из-за своего меланхолического эгоизма? По крайней мере я должен был бы рассказать ей о том, что случилось, чтобы она сама могла решить, сможет ли она дышать в том, другом, мире, из которого я рассматривал ее лицо, находящееся столь близко от меня, с закрытыми глазами, словно она спала. Я мог бы рассказать ей обо всем в ту октябрьскую ночь в Лиссабоне, когда я лежал, прислушиваясь, как струи дождя бьют по плиткам террасы, по стальным жалюзи, опущенным на окнах лавчонок, по мотороллерам, проносящимся по Руа-Сеньора-ду-Монти. Я ничего не сказал, и это было мое самое большое предательство. Предательство было не в том, что я готов был бросить ее ради другой женщины, а в том, что я вернулся домой и проделал весь этот путь в Лиссабон вместе с нею. В том, что я приполз обратно с моим тайным, сдавленным поражением, словно речь шла о небольшом коротком замыкании, о незначительной технической неполадке. Я лежал здесь, в конце нашего пути, и молчал, точно мне нечего было сказать. Как же так случилось, что я не оставил ее? Почему трусливо вернулся обратно, когда мое приключение закончилось подобно аборту и было выскоблено, как и все другие упущенные возможности и обманутые ожидания, которые часто случаются на нашем пути сквозь череду лет. Быть может, я вернулся обратно из-за жизненных удобств? Из страха перед прежним безутешным одиночеством, которое все еще так хорошо помнил? Наверняка. Но не только.

Когда я той дождливой ночью в Лиссабоне, лежа рядом с Астрид, дремал в полутемном номере отеля, обессиленный после долгой поездки в машине, я все никак не мог решить, пробудился ли я от сна или снова впал в спячку после нескольких месяцев бодрствования. Встреча с Астрид была словно пробуждение от моих юных грез об Инес. Встреча с Инес была словно пробуждение от моих детских грез. Когда же я встретился с Элизабет, мне показалось, что я много лет пребывал в спячке. И когда я вернулся к Астрид, мне представилось, что мои грезы о другой жизни были не чем иным, как грезами, вызванными взглядом пары блеклых, серых глаз, которые видели меня тем, кем я был, и никогда не видели кем-то иным. Женатым человеком, который потянулся к ней, — возможно, от скуки, возможно, от отчаяния, а возможно, от того, что она случайно попалась ему на пути. Быть может, я всю мою жизнь провел во сне, а быть может, так мы все проводим свою жизнь до тех пор пока не наступает момент, когда просыпаемся и видим вокруг себя абсолютную пустоту. А возможно, иначе и быть не может, возможно, мы дышим полной грудью только в наших мечтах и пребываем в разных мирах, прижимаясь друг к другу во сне. Так думал я, лежа рядом с Астрид однажды ночью в Лиссабоне, семь лет назад, а дождь между тем прекратился, и синяя тьма была вокруг нас, и в ночной прохладе я чувствовал ее теплое тело рядом с моим. Она уснула; нахмурила лоб и пробормотала что-то, чего я не смог разобрать, а потом ее лицо стало снова спокойным. Я не мог знать, что она видит во сне. Рука у меня затекла после долгого лежания на ее пояснице. Я осторожно высвободился и встал с постели. Лицо Астрид было неразличимо в темноте и почти неузнаваемо. Я вышел на террасу, зажег сигарету и стал смотреть вниз, на протянувшуюся звездную цепочку уличных фонарей и на автомобильные фары, то возникавшие, то исчезавшие во мраке. Я не мог видеть реку, я только видел ее в своем воображении там, где кончалась цепочка фонарей, поглощенная непроницаемой тьмой, которая простиралась широкой полосой, а затем снова нарушалась слабым мерцанием фонарей на другом берегу.

Тогда, в выставочном салоне, я, должно быть долго стоял, рассматривая фотографию Элизабет ее мужа и их маленького сына, улыбающихся, с красноватыми от вспышки зрачками, стоящих перед своим белым домом в Вермонте. Наверное, слишком долго, потому что вспоминаю, как торговый агент покашлял и спросил, не хочу ли я взять их адрес. Я отказался, поблагодарив, и покинул галерею на Вустер-стрит. Я пошел в кино, только для того, чтобы быть где-то, среди других людей, и для того, чтобы мне не нужно было что-то говорить или делать, затем поел в японском ресторане, а к вечеру взял такси и поехал обратно к себе в отель на Лексингтон-авеню. Кто знает, быть может, этот беглый взгляд на нынешнюю жизнь Элизабет произвел бы на меня более глубокое впечатление, если бы Астрид ждала меня дома в Копенгагене, если бы я мог позвонить ей из номера отеля, если бы мог рассчитывать, что она возьмет трубку, поскольку в это время она обычно уже возвращалась домой. Возможно, поэтому для меня это был теперь просто любительский снимок женщины, которую я когда-то знал, почти столь же чужую, как незнакомый мне мужчина, который стал ее мужем. Быть может, истина столь удручающе банальна, сколь явно непрочно то значение, которое мы в какой-то отрезок времени придаем чьему-то лицу, сколь ненадежна наша привязанность к чертам, которые какое-то время питают наши ожидания. Изображение Элизабет оказалось для меня столь же безболезненным, как встреча с Инес, которую я много лет назад увидел в толпе, когда мы с Астрид выходили из кинозала. Если я все же немного погрустнел при встрече с огнем, который когда-то пылал во мне, то это было не только потому, что он превратился в пепел, но также и потому, что он так легко погас. Так же основательно я сжег самого себя, и даже если не мог вызвать в памяти свою тогдашнюю боль, по крайней мере помнил, что когда-то мне было очень больно. Теперь я жаждал вызвать в своем воображении Астрид. Я поднял трубку и набрал наш домашний номер — никогда ведь нельзя знать наверняка. Слушая гудок, я вдруг увидел свое отражение в погасшем экране телевизора — серый, сгорбленный человек, сидящий на краю постели в безликом номере отеля. Я схватил дистанционный пульт и включил телевизор, только чтобы больше не лицезреть этот одинокий, безымянный силуэт на выпуклом стекле экрана. Я приглушил звук и стал рассеянно смотреть на нечеткие изображения репортажа. Река вышла из берегов, я не мог понять, где это произошло. Деревья, дорожные знаки, крыши домов беспомощно колыхались на поверхности мутной воды. Почему я не кладу трубку? Я увидел перед собой нашу пустую квартиру, темные окна, выходящие на озеро и фасады домов на противоположном берегу с рядами освещенных окон. А вдруг Астрид все же вернулась домой? Военный вертолет неподвижно завис в воздухе, и воздушные струи от вращения пропеллера вспучивали воду небольшими волнами, которые расходились во все стороны от лодки подплывшей к верхнему этажу одного из домов. Оттуда извлекли на носилках и стали поднимать вверх к вертолету чью-то накрытую, неподвижную, как мумия, фигуру, и во время подъема носилки медленно вращались. Вдруг на другом конце провода ответили. Это была Роза. Я разбудил ее, у нас дома было шесть часов утра. По голосу я мог слышать, что она рада моему звонку. Я спросил ее, вернулась ли она обратно домой. Она рассмеялась. Просто немного устала от своих возлюбленных и хочет некоторое время отдохнуть. А что, их у нее много? Она снова рассмеялась. Все-то мне надо знать! Я спросил, не знает ли она чего об Астрид. Репортер стоял, серьезно глядя в камеру, говорил что-то в микрофон, беззвучно шевеля губами. Она пробовала звонить Гунилле в Стокгольм, но никто не отвечает, так что они, должно быть, все еще живут в шхерах. По ее мнению, это здорово, что мы вот так догадались разъехаться в разные стороны и немного отдохнуть друг от друга. На репортере были болотные сапоги, он стоял в воде среди домов затопленного города и продолжал шевелить губами. Но зато Симон звонил из Болоньи, там он встретил девушку, в которую втрескался по уши, так что трудно рассчитывать на то, что мы увидим его дома в ближайшее время. Роза сказала, что приедет за мной в аэропорт, я нашел свой билет и вслух прочитал ей номер рейса и время прибытия самолета.