Джонатан Коу - Номер 11

Рэйчел почувствовала, что сердце перестало биться. С усилием она сказала:

– Может… это была кошка? Или собака провалилась в яму и как-то там прижилась…

– Димитру сказал, что глаза больше, чем у собаки или кошки. Сильно больше.

Рабочий умолк. Верил ли он в то, что рассказывал, или нет, но желанием продолжать работу на этом участке явно не горел. Его товарищ был настроен более деловито:

– Ничего он не видел. Он напился. Ничего там нет. Обычная большая яма, вот и все.

Рэйчел чувствовала себя как в тюрьме. По ночам она ненавидела этот дом, но уехать не могла – на нее возложили ответственность за детей.

Более всего ей хотелось собрать вещи, сесть в поезд и навестить дедушку в хосписе. По словам матери и бабушки, он слабел с каждый днем, и Рэйчел страшила мысль, что ей не удастся увидеть деда, прежде чем рак окончательно его погубит. Но она не могла сдвинуться с места. Она должна была оставаться в особняке, присматривать за детьми, охранять их. Однажды ночью, пролежав без сна до двух часов, Рэйчел встала и уселась за маленький письменный стол у окна, выходящего в сад. Первым делом она всмотрелась в темноту за окном – это уже превратилось в привычку, она и днем постоянно выглядывала в сад: не происходит ли чего-нибудь подозрительного вокруг ямы, но все было тихо. Рабочие надежно укрепили брезент, накрывающий яму.

Включив настольную лампу, Рэйчел извлекла из верхнего ящика стола две вещи. Первую – дорогую венецианскую записную книжку в льняном переплете, подношение Лукаса в качестве благодарности за успешное собеседование в Оксфорде. Вторая была картой из игры «Пелманизм», подарком от Фиби, с изображением злобного паука, что столь загадочным образом напоминало акварель Жозепа Баке. Рэйчел уставилась на паука с тем же неприязненным трепетом, с каким смотрела на него последние десять лет. Затем открыла записную книжку и принялась писать.

Парадокс вот в чем: ради сохранения моего психического здоровья я должна признать, что, вероятно, схожу с ума.

Есть ли у меня альтернатива? О да: поверить, что увиденное однажды ночью реально. А если я разрешу себе в это поверить, то наверняка тронусь умом от ужаса. Словом, я в западне. Зажата между тем или иным выбором, между двумя дорогами, и по какой из этих дорог ни пойдешь, уткнешься в безумие.

Проблема в тишине. В безмолвии и пустынности. Это и довело меня до ручки в прямом (я же взялась за перо) и переносном смысле. Я и представить не могла, что в столь огромном городе есть дом, погруженный в такое безмолвие. Правда, уже не первый месяц я вынуждена мириться с шумом, что производят рабочие на участке, долбя землю и копая, копая, копая. Впрочем, работы подходят к концу, и по вечерам, по завершении рабочего дня, на дом опускается тишина. Тогда-то и разыгрывается мое воображение (это действительно лишь мое воображение, нельзя отступать от этой мысли), и в темноте и тишине я начинаю слышать всякое: звуки, но совсем другие. Скрип, шорохи. Шевеления в брюхе земли. Что же касается виденного мною той ночью, это длилось считанные секунды – в глубине сада мелькнула черная тень, а потом очень ясно и четко я увидела некое существо, не то человека, не то зверя… Но такое же не могло случиться на самом деле. Это было видение, скорее всего навеянное каким-то воспоминанием, вернувшимся, чтобы терзать меня. Вот почему я решила порыться в своей памяти, посмотреть, не извлеку ли я из нее что-нибудь полезное, и тогда, может быть, пойму, что за послание она хочет мне передать.

Имеется еще одна причина, и довольно банальная, по которой я «пачкаю» эти страницы: мне скучно, и эта скука – конечно, скука, и ничто иное! – доводит меня до безумия, провоцируя идиотские галлюцинации. Нужно чем-то занять себя, реальным делом (естественно, я полагала, что буду занята с утра до вечера, работая в этой семье, но мои обязанности здесь довольно странные, не совсем те, на какие я рассчитывала). И я придумала: буду писать. Последний раз я всерьез занималась сочинительством на первом курсе в Оксфорде, хотя Лора незадолго до отъезда говорила, что я должна продолжать писать, и что ей нравятся мои сочинения, и что она считает меня талантливой. В устах Лоры это много значило. Необыкновенно много, если не всё.

Лора добавила также, что для писателя очень важна дисциплина. Начинать нужно с начала и описывать все по порядку. Думаю, она исходила из того же принципа, когда рассказывала мне о своем муже и Хрустальном саде. Я же пока только и делаю, что перескакиваю с одного на другое.

Ладно, пора заканчивать с бессвязной болтовней и приниматься за рассказ о втором визите к дедушке и бабушке летом 2003 года. На сей раз я приехала в Беверли не с братом, но с Элисон, моей любимой подругой Элисон, которую я вновь обрела после многих лет отчуждения, наступившего по абсолютно загадочным для меня причинам, и теперь наша бесценная дружба возрождается. Это наша история, исключительно наша, о том, как мы сблизились и подружились, пока неведомые – если не сказать кретинские – силы не вмешались и не развели нас. А кроме того, речь здесь пойдет о…

Нет, стоп, нельзя выкладывать все и сразу. Давайте-ка вернемся к самому началу.

Всю ночь Рэйчел трудилась над первой частью своих мемуаров. Утром она чувствовала себя усталой, но, как ни странно, настроение у нее было отличным, а энергии хоть отбавляй. Накормив девочек завтраком и проводив их в школу, она легла поспать ненадолго, а потом снова принялась за работу. Она писала весь день без перерывов. Снаружи было тихо, никаких признаков присутствия мистера Блейка либо румынских строителей. Видимо, работы приостановили до тех пор, пока не найдут нового бригадира. В половине четвертого она опять забрала девочек из школы и вечером не занималась с ними дополнительно ни по программе, ни сверх и не требовала, чтобы они сделали домашние задания. Приобретя уже некоторый опыт в обращении с детьми, Рэйчел уложила их спать быстрее и без лишней суеты. В девять вечера она снова сидела за письменным столом. Она оглядывалась на свою жизнь, припоминая детскую дружбу с Элисон, описывая Вествудскую пустошь под летним солнцем, пытаясь оживить на страницах записной книжки любовь между бабушкой и дедушкой, что связывала их, пока они были в добром здравии, – так Рэйчел спасалась от ужаса, и не будь у нее на чем сосредоточиться, кроме тишины в доме и призрачных страхов, поселившихся в разгромленном саду, ужас наверняка доконал бы ее.

Она писала минут сорок пять, а потом, без четверти десять, раздался звонок в дверь. Она побежала вниз к ближайшему видеомонитору на лестничной площадке второго этажа и включила его. На экране возникло зернистое черно-белое изображение Фредерика Фрэнсиса. Он стоял с наружной стороны щитового заграждения, дожидаясь, когда его впустят. Рэйчел автоматически отперла замок на дверце в заграждении, после чего спустилась в прихожую и открыла входную дверь.

– Привет, – поздоровался Фредди. – Надеюсь, вы не рассердитесь за то, что я явился к вам вот так, без предупреждения.

– Ничуть, – ответила Рэйчел. – Но хозяев нет дома. Мадиана в Нью-Йорке, а Гилберт… не знаю, где он, если честно.

– Я в курсе, – сказал Фредди. – Собственно, я пришел к вам.

– А-а. Ну, в таком случае… входите.

Она провела его в гостиную, куда сама редко заходила. Фредди тут же рухнул на диван.

– Не предложите ли мне выпить?

От него уже пахло алкоголем, и Рэйчел ответила:

– Вряд ли я могу предлагать то, что мне не принадлежит.

– Да ладно вам. Тем, что вы сейчас делаете для этой семьи, вы заслуживаете ежевечернего купания в шампанском.

– В бриллиантовой ванне, – усмехнулась Рэйчел. – Уговорили. Где они держат выпивку?

Фредерик поднялся и на деле доказал, что он завсегдатай в этом доме, прямиком направившись к полке, заставленной нечитаными первыми изданиями томов восемнадцатого века, впритык к которой располагался и шкафчик с напитками. Торопливо перебрав бутылки, он вытащил одну с торжествующим видом:

– «Лагавюлен» двадцатилетней выдержки. – Откупорив бутылку, он наполнил два больших бокала. – Почти ваш ровесник, между прочим.

– Обычно я не пью ви…

– Это не виски, – не дал ей договорить Фредди. – Это нектар. – Всучив Рэйчел бокал, он чокнулся с ней: – Ну же, за ваше здоровье.

Рэйчел пригубила шотландский, цвета дубленой кожи, с торфяным привкусом напиток и должна была признать его неоспоримое превосходство над многими прочими. Однако она твердо решил пить поменьше.

– Итак, чему же я обязана этим удовольствием? – спросила она.

– Ну… я тут выпивал поблизости и подумал, почему бы не заскочить к вам, проведать, как вы тут совсем одна, а кроме того… кроме того, я много размышлял о нашей беседе в самолете.