Михаил Елизаров - Библиотекарь

Гусева отволокла в сторону лишний стул. Клава начала «На сопках Маньчжурии», и хоровод вокруг стульев возобновился. Клава нарочно играла томительно долго, так, что и старухи, и зрители вскоре начали изнывать от волнения. Кто-то даже крикнул: «Да что ж ты издеваешься, Клавка!» – как аккордеон резко умолк, и старухи кинулись к стульям. Выбыла Кашманова. Этой присудили стенографию пятнадцатого дня безумия.

Кашманова обиженно ахнула, всплеснула руками.

До того выбывшая из игры Гусева с легким злорадством зачитала:

«Избыточно пользуется губной помадой, тушью, румянами и пудрой. Выщипала брови. Не расстается с флаконом лака, постоянно подкрашивает ногти. Украшается бусами, брошками, клипсами. Кокетничает с воображаемым кавалером, обнажается. Стенографистку и нянек принимает за своих соперниц. В эти минуты становится агрессивна. Сексуально расторможена. Постоянно говорит о половых отношениях, открыто мастурбирует. Хочет поехать на Кавказ „вкусить винограда и радостей“. Полагает, что ей двадцать лет и она должна выйти замуж. С одинаковой интонацией повторяет: „И тогда я, стоя на коленях, сделала ему по-французски…“«.

Столовая сотрясалась от смеха.

– Вот дуры! – защищалась Кашманова, изображая невозмутимость. – И что тут такого?! Нормальное женское поведение! А вы все дуры! Особенно Аксак и Емцева!

Две старухи на стульях довольно захихикали.

Клава начала «Осенний вальс». Я увидел Машу. Обойдя сдвинутые столы, она шла прямиком к Горн. Маша наклонилась к уху начальницы и что-то сообщила.

Клава сменила тактику измора, и аккордеон рявкнул через короткий промежуток времени. Опростоволосилась старуха по фамилии Цеханская.

– Стенография, девятый день, – с выражением зачитала Кашманова. – «Забыла, как называются пальцы на руках. Указательный палец называет „большим“, а остальные – „которые поменьше“. При виде шприца говорит: „О, хрусталь понесли!“. Если ей возражают, что это шприц, удивленно переспрашивает: „Шприц? А тогда что такое хрусталь?“. Уверяет, что иностранная разведка наложила ей на язык свои слова. Она думает „кофта“, а произносится „солнце“. Жалуется, что из глаз читают мысли, особенно днем. Просит запереть ее в темную комнату. Неопрятна мочой и калом…».

Несколько столов под нестройные гитарные аккорды затянули песню:

– Клавка! – радостно всполошились старухи. – Утрем молодежи нос! Давай про вечера на Оби!

– Поля! – собеседница Горн стукнула кулаком по столу. – Ты не понимаешь! Если правильно читать, то никакого освещения не нужно. Свет образуется сам из чтеца!

– Резникова! – повысила голос Горн. – Это бездоказательно!

В куплет о похождениях четырех друзей, как грузовик, врезались пропетые бойким хором строчки:

выкрикивала хриплым речитативом запевала.

Столы подхватили: «А всех ебал Иван Фомич!», – но смех потонул в «Вечерах на Оби».

Посреди этой музыкальной вакханалии в раздаточную вернулась Маша:

– Идем, – сказала она. – Тебя ждут.

Я переживал мучительное состояние школьника-новичка, выставленного на позор всеобщего обозрения перед чужим и враждебным классом. С нашим приходом в столовой воцарилась болотная тишина. Завитые, вычурно накрашенные и разодетые старухи, плечистые охранницы со звериными челюстями, испитыми глазами, татуированными руками – все это опасное сборище настороженно изучало меня.

– Вот, коллеги, – сказала после долгой паузы Горн. – Алексей Мохов… О котором… я вам говорила… Правда похож… на Лизавету Макаровну?

– Ага, – хмуро усмехнулась Резникова. – Как свинья на коня…

Старухи заулыбались. Интрига забавляла их.

– Поля, – хрупкая Цеханская пригладила стриженные модными завитками виски, – сходство с Лизой очень относительное. – Воробьиная голова «мамки» сидела на такой же чуткой птичьей шее.

– Бледненький он какой-то, – насмешливо сказала Кашманова. Засалившийся крепкий ее нос смахивал на желтый лакированный каблук, щеки покрывала родимая крошка. – Не подходит нам…

– Откормим, – хмыкнула Горн.

– Это ведь не так-то просто внуком у нас быть, – обратилась ко мне краснощекая, с пунцово напомаженным ртом старуха, в цветастой юбке и зеленой вязаной кофте. – Не всякий справится.

– Он парень способный, – сказала Горн. – Освоит.

– Проверить его надо, – выступила худая старуха с распущенными по платью пышными фиолетовыми сединами. – Проэкзаменовать.

– Дело говоришь, Харитонова, – поддержала Гусева. – Возьмем с испытательным сроком…

Было очевидно, что никто из четырнадцати не воспринимал всерьез легенду о новообретенном внуке. Я не заметил впрочем в старухах и открытой агрессии. Меня беспокоили охранницы. Они как-то характерно, по-мужицки, потирали руки, глумливо переглядывались, скаля нержавеющие коронки, грубой пятерней почесывали промежность раздвинутых ватных штанин, заправленных в кирзовые сапоги.

Даже стоящая рядом Маша почуяла что-то неладное и сказала медленно сатанеющим бабищам:

– Тихо, тихо. Без глупостей…

– Что-то вы, девушки… не приветливые, – мелко вздохнула Горн. – Уйдем мы от вас…

– Уводи его в бункер, Поля, – подтвердила Резникова. – От греха подальше…

Признаюсь, я испытал огромное облегчение, когда в сопровождении Горн и Маши наконец-то покинул столовую.

– Поздравляю, Алешка, – как мне показалось, лицемерно сказала Горн. – Произвел хорошее впечатление.

– Не думаю, – я оглянулся на идущую поодаль Машу и украдкой шепнул Горн: – Они вам не поверили. Насчет внука.

– Разумеется, не поверили. Они же… не полные идиотки… – Горн притянула меня к себе за рукав. – Алешка… чудак… их не волнуют… вопросы родства… Лизка была… своеобразным фактором… стабильности… Она умерла… и Дому понадобился новый… источник властного баланса… Своеобразный амулет… Часто на свадьбах… рядом с невестой находится… посаженый отец. Вот ты и будешь… таким же ритуальным родственником… с формальными обязанностями. Не сложными, но очень важными. Я потом тебе… подробно объясню суть… Так что не волнуйся… Все договорено…

Вместо того чтобы спуститься вниз, меня почему-то повели на боковую лестницу, ведущую на третий этаж.

– Хочу представить тебя… еще одной особе, – повернулась на последних ступенях Горн. – Она, конечно… не заслужила этого… Но мы проявим великодушие… Да, Алешка?

– Полина Васильевна, – заартачился я. – Я устал от встреч. Может, завтра?

– Не упрямься… Трудно навестить пожилую даму?… Пришли… – Горн остановилась перед дверью и выудила связку ключей. – Завтра, Алешка… будет поздно. Мы ей специально… Книгу Силы прочли… чтобы она смогла… с тобой поговорить. Через несколько часов… она снова сойдет с ума. Больше ее реанимировать не будем. Используй момент… Маша подождет в коридоре… потом проводит до бункера…

Тяжелый синий свет выстелил на полу симметричные ромбы оконной решетки. В сумрачной палате находилась лишь кровать с высокими металлическими спинками. На простыне лежала старуха в задравшейся ночной рубахе. Разведенные руки крепились широкими ремнями к металлическим штангам кровати. Точно так же за щиколотки были обездвижены ноги.

– Вынужденные… меры предосторожности, – вздохнула Горн. – Мало ли… что ей в голову взбредет…

Она приблизилась к кровати:

– Как себя чувствуешь?

Старуха пошевелилась:

– Лучше всех.

– Извини за ремешки. Действие Силы закончится… и тебя развяжут…

– Заранее благодарю. Позже ведь не получится, все слова позабуду, – старуха снова качнула панцирную сетку, зашелестевшую плетеным металлом.

– Догадываешься… почему я пришла?

– Вязинцева показать, – просто сказала старуха.

– Я подумала… тебе было бы интересно… лично с ним познакомиться. Подойди, Алешка… – Горн поманила меня пальцем. – Она не кусается. Пока что…

Я сделал несколько шагов к кровати, стараясь не смотреть на одутловатые, в сосудистых кляксах ноги, запретную курчавую тень в глубине ночнушки. Я уже понял, что прикованная к кровати старуха – мать Маргариты Тихоновны.

– Сколько тебе нужно, Валя? Десяти минут хватит?

– Хватит.

– Только не запугивай его…

– Иди, Поля, иди. Празднуй воскрешение соратниц. Это у них развлечение такое экстремальное, – язвительно пояснила старуха, – специально отказываются на время от Книги Силы, а потом друг другу зачитывают, кто чего натворил.

– Без риска игра не игра… – Горн кивнула нам и вышла.