Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Итак, Зайцев приближался к Абрамову. Он остановился возле лестницы с верхней галереи в нижний этаж, в нескольких шагах от Абрамова, и о чем-то глубоко задумался. Смена близилась к концу; несколько рабочих сбегало и выбегало по лестнице с ведрами воды. По обычаю, смена моет полы, лестницы и сдает завод другой партии в полном порядке. Вдруг один старик нечаянно поскользнулся или, просто по неловкости, толкнул Зайцева в плечо. То был худой и седой как лунь дед с тонкой, высохшей шеей и выдававшимися, очень подвижными лопатками, впрочем еще очень бодрый. Абрамов видел его оплошность; но последующие живые картины начали сменяться так быстро, что он не успел и опомниться, как наступила катастрофа. Картина первая представляла падающее ведро и Зайцева, схватившего старика за ворот рубашки; вторая изображала старика, держащего Зайцева за горло; в третьей старик лежал на полу, помощник ударял его ногою, и послышался глухой стон… В четвертой… Но в четвертой принял почти бессознательное участие сам Марк Силыч. Он в этой роковой картине стоял на том месте, где за секунду находился Зайцев; а Зайцев лежал внизу лестницы с разбитым во время падения виском и сочащейся кровью… Наконец в ворота, которыми кончалась внизу лестница, торопливо вбежал и остановился на пороге г. Мори… Рабочие, что были поближе, инстинктивно столпились вокруг Абрамова, который побледнел как полотно, понявши наконец, что он наделал…

— А, вы бунтовать! Взять его! — скомандовал директор, указывая на Абрамова, и затем нагнулся над Зайцевым, который раскрыл глаза и стал обнаруживать признаки жизни.

— Так такая, — говорю, — штука вышла! Извольте вникнуть. Прасковья несколько оправилась после припадка; мы с женой уложили ее в постель, принесли лишнюю подушку, как можем, стараемся помочь. Вы себе представить не можете, до какой степени я полюбил в последнее время эту девушку! Словно родная сестра она для меня стала… Но позвольте, о чем это я хотел?… Да! Уложили мы ее; она как ребенок улыбается и наконец говорит:

— Ничего б я не хотела, всё бы отдала, чтобы только еще хоть разочек выйти на холмик и полною грудью, легко и свободно, как в прежние дни, вдохнуть в себя воздух… — Этак словно поет.

— Какой, милая, холмик? — спросила жена. Должно быть, думала, что та бредит.

— В лесу, — говорит, — у Марка Силыча… Тут только я вспомнил об Абрамове…

— А вы бы, Марк Силыч, поосторожнее к больным входили, — говорю.

— Ха-ха! к кому вы обращаетесь? — Прасковья засмеялась коротким смехом и потом снова закашлялась. Что приложит платок ко рту, то и кровавое пятно… Я обернулся — Абрамова действительно не было. И, главное, решительно никто не заметил, когда он ушел. Вдруг, батюшки вы мой, кто-то как ударит по оконной раме в передней комнате! Прасковья снова чуть в обморок не упала и схватилась за руку жены. Я, признаться, тоже немного струсил, потому — всякий народ мимо дома проезжает; однако зажег свечу и вышел. Нагнулся к окну: «Кто там?» — «С завода!» Казак, вообразите, прискакал; запыхался и так растерялся, что и не догадался попробовать, отперта дверь или нет; а она как раз отпертая стояла. Позвал я его в комнату.

— Чего тебе?

— Ах, бiда! В заводе вас, пане, кличут.

— Что за беда? Говори толком!

— Та там становий, урядник, ще за справником, кажуть, послали. Пан Зайцев слабi лежать, старого в больницю вiднесли, а той, Абрамiв, чи як ёго, утiк. Такс там робиця, не дай Боже!

— Кто ушел? Что такое? что там? Да расскажите же, не мучьте, варвары! Ах!..

Можете себе представить, это больная услыхала из своей комнаты и вдруг бросилась к нам.

— Уйдите вы! Не ваше тут дело! Домна, уведи ее!

Понимаете? мне было не до нежностей. Я накинул на себя бурку, надел шапку, взял в конюшне лошадь, даже не оседлал, и мы поскакали…

— Но что вам еще пояснить? — вдруг вздохнул Живучкин, сразу потеряв энергию рассказчика и, по-видимому, вспомнив что-то очень неприятное: — Абрамов взбунтовал рабочих, был арестован и скрылся. Может быть, оно и не совсем так было, но дело в том, что он оказался не Марком, не Силычем и не Абрамовым… Становой его уличил, потому что уже больше года его отыскивал… Как вам это нравится? Начали тут и меня тормошить: не знаю ли, не подозреваю ли, не замечал ли и так далее. Решили наконец в его избу съездить, осмотреть. Созвали полесовщиков, расспрашивают — никто ничего не знает, все выражаются хорошо. Стало быть, след простыл. Избенка холодная, бедная; мне, как лесничему, откровенно вам признаюсь, даже неловко стало за избу.

Однако в чулане связку книг нашли… Ну-с, потом снова за меня принялись.

— Вы, почтенный Иван Степаныч, — говорят, — уж извините, но дружба дружбой, а служба службой: нам нужно и у вас немножко посмотреть…

Совестно мне стало, милостивый государь, как никогда; кровь в лицо так и ударила.

— Сделайте, — говорю, — одолжение… Приехали мы ко мне уже ранним утром.

Вошли в сени, в залу, наконец, в комнату Прасковьи… Эх, батюшка, какие оказии в жизни бывают!.. Ну да что!.. Коротко вам сказать: она лежала мертвая на своей постели; жена стояла перед нею на коленях, громко всхлипывала и молилась… Мы перекрестились и вышли.

— Ицко! дай-ка, брат, еще водки!

Живучкин понурился и несколько минут упорно молчал; наконец поднял голову, когда была принесена и налита водка, и заключил:

— Вот как оно меня коснулось, милостивый государь!..

Дождь перестал; погода прояснилась; начинало вечереть. Рассказчик и его молчаливый слушатель вышли из корчмы, раскланялись, сели каждый в свой экипаж и уехали в противоположные стороны.

1882

Источник: Груздев А. И. Новодворский-Осипович // История русской литературы: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941–1956. Т. IX. Литература 70-80-х годов. Ч. 2. - 1956. — С. 168–175.

Оригинал здесь: Фундаментальная электронная библиотека.

Творчество Андрея Осиповича Новодворского (литературный псевдоним А. Осипович) получило высокую оценку М. Горького, который причислял писателя к представителям щедринской школы и ставил его в один ряд с В. Слепцовым и Н. Помяловским.[1]

Биография Андрея Осиповича Новодворского типична для писателей-разночинцев 60-70-х годов. Родился он в 1853 году в Липовецком уезде Киевской губернии в окончательно разорившейся дворянской семье. Отец его, мелкий чиновник, не искал и не имел постоянных доходов, и его скудного жалования едва хватало на содержание многочисленного семейства. В 1866 году, когда А. Новодворскому было 13 лет, отец умер, и мальчик стал единственной опорой матери и младших сестер. В 1870 году Новодворский окончил Немировскую гимназию. С самого выхода из гимназии он постоянно занимался грошовыми частными уроками. По признанию писателя, ему приходилось голодать в прямом смысле этого слова.

В 1872 году Осипович слушал лекции в Киевском университете по математическому факультету, но законченного высшего образования не получил: он должен был уехать из Киева "по недостатку материальных средств".[2] О его жизни в позднейшие годы почти не имеется фактических данных. Большая некрологическая статья, написанная И. Ясинским, претендует на документальную точность; в ней цитируются не дошедшие до нас письма и дневники Новодворского, но уже современники справедливо подвергали сомнению достоверность приведенных здесь сведений. По дошедшим до нас кратким отрывкам дневниковых записей, А. О. Новодворский представляется человеком, который страстно стремился принять участие в освободительной борьбе, несмотря на связанные с нею трудности и опасности. "Да, мы все решились утонуть, мы знаем, что это нас ждет рано или поздно, но мы страдали не за себя: мы страдали за судьбы всех утопающих, кроме себя… (Я говорю мы, потому что уверен, и другие чувствовали то же самое, если я похож на других людей)".[3]

В соответствии со своими взглядами и стремлениями Новодворский решительно порывает с жизнью привилегированных сословий и ведет жизнь бедняка-разночинца. "Я похоронил всех и вся, все, что носило на себе хоть какие-нибудь признаки буржуазии — дворянства… Поплатился же я за это! Целый год (почти) ни одного урока не имел, чуть с голода не подох, а все-таки вспомнить приятно! Это было лучшее, честнейшее время в моей жизни. Дух захватывало от какого-то небывалого чувства, да это и понятно: минута была решительная…".[4]

Голод и лишения расшатали некогда сильный организм Новодворского. В 1880 году писатель заболел чахоткой. На средства литературного фонда, при содействии Салтыкова-Щедрина он был отправлен на лечение в Ниццу. Поездка за границу не спасла его. 2 апреля 1882 года он умер на двадцать девятом году жизни.