Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Огонь. Особняк был весь в огне. Я боролся с Джоном Эмосом, но вскоре он устал и стал уступать.

— Убирайся, старый негодяй. Ты отравил сознание моего брата. Я надеюсь, Бог воздаст тебе по заслугам.

Пока я разбирался с Джоном, папа поспешил к маме и бабушке, а Барт бежал за ним по пятам и выкрикивал, куда именно бежать.

— Отпусти меня, мальчик! — орал Джон Эмос. — Твой брат просто сумасшедший, он опасен! Это он заморил собаку голодом! Это он заколол ее вилами! Разве нормальный ребенок так поступит?

— Отчего же вы не остановили его, если видели все это?

— Отчего, отчего… — он бы набросился на меня. Этот малый такой же сумасшедший, как и его бабка. Но это она сама и увидела, как он откапывает в саду скелет ее котенка. Если не веришь — спроси у нее, иди, спроси у нее.

Да, подумал я, Барт не в себе. Но может ли он быть убийцей?

— Барт разговаривает во сне… Он повторяет во сне все слова, что вы ему говорили… Он повторяет, как попугай, цитаты из Библии и произносит слова, которые ему не мог сказать никто другой, кроме вас!

— Дурак! Он не догадывается, кто он! Разве ты не знаешь? Он на самом деле вообразил себя старым прадедом Малькольмом Фоксвортом… и, как Малькольм, он одержим жаждой убийства всех до последнего!

В тот же момент я увидел, как в гараж входит папа, держа на руках маму, а его мать, грязная, в лохмотьях, шатаясь, идет следом. Я вскочил и побежал:

— Мама, мама! — Я был вне себя от радости, что она жива.

Она была грязной, бледной и худой, как мертвец… но живой, слава Богу, живой!

— Где Барт? — прошептала она.

И с этим вопросом она потеряла сознание и закинула голову. Оглядываясь в поисках Барта, я увидел, что Джон Эмос исчез.

— Папа, — предупредил я его, и в тот же момент в дыму появился Джон с тяжелой лопатой в руках.

Он опустил лопату прямо на голову папе, и тот молча, без стона, упал прямо с мамой на руках. А Джон уже еще раз занес лопату. Я подбежал и ударил его правой ногой так сильно, как только мог. Лопата выпала из его рук, и тут я еще раз ударил его в живот. Он захрипел и упал.

Барт — где же Барт?

— Джори, — позвала бабушка, — унеси своих родителей из этого гаража, как можно быстрее! Унеси подальше и поскорее, потому что, как только огонь достигнет нас, гараж взорвется от бензина. Спеши! Не возражай. Я поищу Барта. А ты позаботься о моих детях.

Маму я поднял легко, и легко перенес ее в безопасное место, но папу я тащил под дерево с трудом — и все-таки я успел. Но в доме, может быть, оставался Барт, и — бабушка.

Джон Эмос Джексон уже очнулся и бросился в пылающий дом. Я видел, как в окне кухни они боролись с бабушкой. Он бил ее по щекам. Дым ел мне глаза, но я побежал к ней.

— Тебе это не удастся, Джон! — кричала она сквозь огонь и дым.

Я увидел, как она подняла над его головой тяжелый поднос венецианского стекла. Через мгновение он лежал подкошенный на полу.

Тут я увидел и Барта. Он пытался снять с гвоздя в гостиной тяжелый портрет.

— Мама, — всхлипывал он, — надо спасти маму. Мама, я уведу тебя отсюда, не бойся, потому что я… я такой же храбрый, как Джори,… я такой же… я не могу, чтобы ты сгорела… Джон Эмос все врал, он не знает, что хочет Бог, он не знает…

— Барт, — мягко позвала бабушка. Ее голос был сейчас так похож на мамин. — Я здесь, Барт. Ты можешь спасти меня саму, а не портрет.

Она вышла, сильно хромая, морщась при каждом шаге. Я подумал, уж не вывихнула ли она ногу.

— Пожалуйста, милый, пойдем, — упрашивала она. Барт замотал головой:

— Я должен спасти маму! Ты не моя мама!

— Я — твоя мама, — сказал вдруг голос в проеме двери.

Я резко обернулся, пораженный, и увидел маму, которая, шатаясь и вцепившись руками в косяк, упрашивала Барта:

— Милый, оставь портрет, и давайте все скорее уйдем из этого дома.

Барт взглянул на огромный портрет, который теперь пыталась снять бабушка…

— Я спасу маму, хотя она и ненавидит меня, — твердо сказал себе Барт и вновь взялся за портрет. — Теперь мне все равно, пусть она любит больше Джори и Синди. Сделаю хоть одно доброе дело, и тогда все узнают, что я хороший и не сумасшедший.

Мама подбежала и стала целовать Барта в его грязное личико; но в это время уже вся комната начала наполняться дымом.

— Джори! — закричала бабушка. — Беги вызови пожарных, возьми с собой Барта, а я выведу маму!

Но мама сопротивлялась и не уходила. Даже когда я уже позвонил, объяснил, что произошло, и дал адрес, то увидел маму все еще на коленях, прижимающей к себе Барта.

— Барт, милый мой, если ты так и не можешь смириться с Синди, я отошлю ее обратно.

Он отпустил было портрет, глаза его расширились:

— …Нет, ты не станешь…

— Я клянусь тебе. Ты мой родной сын, рожденный из любви к твоему отцу…

— Ты любила моего папу? — недоверчиво спросил он. — Ты правда любила моего родного отца? Даже если ты соблазнила и убила его, ты все равно любила?..

Я подбежал и схватил его за руку:

— Хватит, пойдем, или мы все тут сгорим заживо.

— Барт, иди с Джори, — сказала бабушка, — а я поддержу маму.

Здесь же, в гостиной, была боковая дверь, в которую обычно проскальзывал Барт, и я потащил его к ней, оглядываясь, идет ли мама. Бабушка почти тащила ее на себе, так плохо ей было.

Когда я выбежал из дому с Бартом, крепко держа его за руку, и притащил к дереву, под которым я оставил папу, я увидел, как мама осела в руках бабушки, и дым скрыл их обеих из глаз.

Папа очнулся и утирал кровь, которая без конца лилась из глубокой раны сбоку головы. Увидев нас, он спросил:

— Бог мой, неужели Кэти все еще в доме?

Тут же с криком: «Она погибнет!» Барт сорвался с места и побежал к дому. Я опередил его и, подбежав спереди, ударил, свалив с ног. Он дрался, как сумасшедший.

— Я спасу, я спасу ее! Джори, пожалуйста, пусти!

— Тебе нельзя. Там с нею бабушка, она спасет ее!

Я прижимал его к земле, чтобы он вновь не ринулся в огонь, и в то же время пытался разглядеть, что с бабушкой и мамой.

Тут откуда-то появились Мадам Мариша с Эммой, бросаясь по очереди то ко мне, то к Барту, то к папе, который умудрился уже встать.

Потом он вытянул руки и, как слепой, в страшном дыму, пошел к дому, выкрикивая:

— Кэти, где ты? Кэти, я иду к тебе! Тут тело мамы было выкинуто сильным броском из окна галереи. Я побежал помочь ей встать.

— Никто не должен погибнуть, — всхлипывая, бормотал я. — Ваша мать спасла по крайней мере одного своего ребенка.

В воздухе носились крики. Огонь накинулся на бабушку и пожирал ее черные одежды! Я видел, что она пыталась сбить пламя, но стоял, как вкопанный, завороженно глядя на жуткую картину, как на ночной кошмар.

— Падай на землю и катайся по земле, пламя погаснет! — кричал ей папа, толкнув бабушку так, что та упала, а затем сам катя ее тело.

Бабушка едва дышала. Огонь погас. Она поглядела на него долгим странным взглядом, и мир сошел на ее лицо — оно так и осталось спокойным и просветленным.

Мы еще ничего не понимали. Папа позвал ее, а потом опустился на колени и приложил ухо к ее груди.

— Мама, — как маленький ребенок, заплакал он над ней, — пожалуйста, не умирай, мне надо тебе сказать… подожди, не умирай…

Но она была мертва. Глаза ее, не закрывшись, глядели в ночное зимнее небо.

— Ее сердце… — проговорил папа. — …оно готово было выпрыгнуть из ее груди, когда я катал ее по земле… а ведь у нее было здоровое сердце, как у ее отца… А вот теперь оно мертво… Но она умерла, спасая свою дочь.

Вот и рассеялись все облака в моей юношеской жизни; все недоразумения, все сомнения, все вопросы, которые я боялся задать — все теперь я вымел из уголков своего сознания, как пыль из углов.

Когда мы приехали с похорон бабушки, я думал, что жизнь теперь пойдет, как прежде и ничего не изменится.

Но какие-то изменения произошли. Будто тяжесть спала с плечей Барта, и он снова стал тем же тихим, застенчивым, маленьким мальчиком, каким был раньше, и снова был недоволен сам собой. Его психиатр утешил нас, сказав, что с возрастом это проходит, особенно, когда у человека появляются друзья его возраста — и когда его окружают любовью и вниманием в семье.

Когда я пишу эти строки, я гляжу в окно и вижу, как во дворе Барт играет с шотландским пони, которого ему, наконец, подарили на Рождество. Осуществилось его заветное желание.

Я часто наблюдаю, как он останавливается и смотрит на пони, на щенка сенбернара, которого ему подарил папа. Потом он поворачивает голову и смотрит в направлении особняка, вернее, его руин. Он никогда не говорит о своей бабушке. Мы также никогда не разговариваем с ним о Джоне Эмосе Джексоне, не упоминаем Эппла или Кловера. Мы все договорились не нарушать нестойкий мир в душе маленького ранимого мальчика, которому так трудно определить свое место в этой жизни, которая не всегда похожа на детские сказки.